– Серый день в Айрон-Сити, – сказал я. – Лучше уж, наверно, вернуться в аэропорт.

– Как там Гитлер?

– Отлично. Человек солидный, надежный.

– Ты хорошо выглядишь, Пупсик.

– Но не очень хорошо себя чувствую.

– Ты никогда не чувствовал себя хорошо. Старый Пупсик. Ты всегда был старым Пупсиком. Мы любили друг друга, правда? Обо всем друг другу рассказывали, не забывали о такте и хороших манерах. А Малькольм мне ничего не рассказывает. Что он за человек? Чем занимается?

Она сидела поджав ноги, лицом ко мне, и стряхивала пепел в свои ботинки, оставшиеся на резиновом коврике.

– А правда, чудесно было расти нормальными, здоровыми людьми среди кобыл и меринов, с папой, который носит синие блейзеры и отутюженные серые фланелевые брюки?

– Откуда я знаю?

– Мама стояла, бывало, в увитой зеленью беседке с охапкой срезанных цветов в руках. Просто стояла. Вела себя естественно.

В аэропорту мы ждали – в мареве гипсовой пыли, сваленной в кучи щебенки и торчащей арматуры. За полчаса до ожидаемого прибытия Би через продуваемый насквозь тоннель в зону прилета гуськом потянулись пассажиры другого рейса. Бледные и ошарашенные, сгорбившиеся от усталости, они волокли по полу свою ручную кладь. Вышли двадцать, тридцать, сорок человек – не говоря ни слова, потупившись, не глядя по сторонам. Некоторые прихрамывали, некоторые плакали. Из тоннеля появились новые пассажиры: взрослые с хнычущими детьми, дрожащие старики, священник в черном облачении с перекосившимся воротничком, в одном ботинке. Твиди помогла женщине с двумя маленькими детьми. Я подошел к коренастому малому с пивным животиком, в фуражке почтальона и пуховом жилете, а он посмотрел на меня так, точно я нагло вторгся в его пространственно-временное измерение, незаконно перешел границу. Остановив его и повернув к себе лицом, я спросил, что случилось в полете. Пока мимо гуськом шли люди, он тяжело, утомленно дышал. Потом кивнул, не сводя с меня кроткого взгляда.

В полете отказали три двигателя, и самолет резко потерял высоту – с тридцати четырех до двенадцати тысяч футов. Мили на четыре, то есть. Когда начался этот крутой планирующий спуск, люди принялись вскакивать с мест, они падали, толкались, воспаряли над креслами. Потом пошли нешуточные крики и стоны. Почти тотчас из кабины экипажа по внутренней связи донесся чей-то голос: «Мы падаем с неба! Мы терпим крушение! Мы – сверкающий серебристый лайнер смертников!» Эту вспышку эмоций пассажиры восприняли как свидетельство почти полной потери авторитета, компетентности и присутствия духа; она вызвала новые приступы безутешных рыданий. Из буфетного отсека выкатывались разные предметы, проходы завалило стаканчиками, кухонной посудой, верхней одеждой и пледами. Стюардесса, прижатая крутым снижением к переборке, пыталась отыскать нужное место в справочнике под названием «Руководство по катастрофам». Потом из кабины экипажа послышался другой голос, уже удивительно спокойный и отчетливый, вселивший было в пассажиров смутную надежду, веру в то, что кто-то все же сохранил самообладание: «Рейс два-три-один компании «Америкэн» – для бортового самописца. Теперь мы знаем, каково это на самом деле. Хуже, чем мы себе представляли. На тренажере катастроф в Денвере нас к этому не готовили. Страх наш чист, совершенно свободен от тревог и внешних воздействий, он сродни трансцендентальной медитации. Менее чем через три минуты мы, так сказать, коснемся земли. Наши тела найдут в каком-нибудь окутанном дымом поле, в ужасающих позах смерти. Я люблю тебя, Лэнс». Массовые рыдания на сей раз возобновились с минутной задержкой. Лэнс? Что за люди управляют этим самолетом? В плаче появились нотки горького разочарования.

Пока парень в пуховике рассказывал эту историю, нас обступали пассажиры, выходившие из тоннеля. Никто не произносил ни слова, никто не перебивал, не пытался приукрасить рассказ.

На борту самолета по проходу, по телам и осколкам, ползала стюардесса, велевшая людям в каждом ряду снять обувь, вынуть из карманов острые предметы и сесть в позе эмбриона. В другом конце салона кто-то пытался справиться со спасательным жилетом. Некоторые члены экипажа решили сделать вид, будто считанные секунды остались не до аварии, а до аварийной посадки. В конце концов, различие – всего в одном слове. Не означает ли это, что оба способа прекращения полета практически равноценны? Много ли значит одно-единственное слово? Вопрос в данных обстоятельствах обнадеживающий, если не размышлять о нем слишком долго, а как раз в тот момент времени на размышление не оставалось. Казалось, самая существенная разница между аварией и аварийной посадкой состоит в том, что к аварийной посадке можно сознательно подготовиться. Именно это все и пытались сделать. Весть разнеслась по всему самолету, люди повторяли термин, передавая его по рядам: «Аварийная посадка, аварийная посадка». Они поняли, как легко, прибавив всего одно слово, сохранить контроль над будущим, продлить его – если не в действительности, то хотя бы в сознании. Все похлопали себя по карманам в поисках шариковых ручек и съежились в креслах, приняв позу эмбриона.

Когда рассказчик дошел до этого места, вокруг уже столпилось много народу – не только люди, недавно вынырнувшие из тоннеля, но и те, что выбрались из самолета одними из первых. Вернулись послушать. Еще не готовые разойтись, не готовые вновь обживать свои бренные земные тела, они не спешили расставаться со своим страхом, хотели сохранить его хотя бы на некоторое время, не дать ему рассеяться. Подходили все новые люди, вокруг нас уже толпились почти все пассажиры самолета. Ничего не имея против, они давали парню в фуражке и жилете говорить от их лица. Никто не ставил его рассказ под сомнение, никто не добавлял личных переживаний. Казалось, им рассказывают о том, что произошло с кем-то другим. Все слушали внимательно, даже с любопытством, но в то же время совершенно непредубежденно. Люди доверились ему, позволив рассказать о том, что они сами чувствовали и говорили.

В тот момент снижения, когда по всему самолету зазвучал термин «аварийная посадка» с резко выраженным ударением на втором слове, из-за занавесок в салон второго класса, хватаясь за что попало, взобрались, буквально вскарабкались, пассажиры первого класса, не желавшие первыми удариться о землю. Среди пассажиров, летевших вторым классом, нашлись такие, кто считал, что их надо принудительно вернуть обратно. Мнение выражалось не столько словами, сколько жуткими нечленораздельными звуками, большей частью напоминавшими назойливое мычание насильно откормленных коров. Внезапно снова заработали двигатели. Все наладилось. Мощность, устойчивость, управление. Пассажиры, уже готовые к удару, не сразу уловили новый поток информации. Новые звуки, другая траектория полета, чувство, что сидишь в прочной трубе, а не в какой-нибудь полиуретановой обертке. Загорелся принятый во всем мире знак, запрещающий курение: рука с сигаретой. Появились стюардессы с надушенными салфетками – вытирать кровь и блевотину. Сидевшие в позе эмбриона медленно выпрямились и вяло откинулись на спинки кресел. Четыре мили повального страха. Никто не знал, что сказать. Жить – значит, испытывать обилие ощущений, воспринимать десятки, сотни вещей. Между рядами, профессионально улыбаясь и любезно заводя пустые разговоры с пассажирами, прошел первый помощник командира. Всем своим цветущим видом он излучал уверенность, присущую пилотам больших пассажирских лайнеров. Люди смотрели на него и не понимали, чего они так испугались.