всего, попрощаться с Гришей.

Я даже не знаю, живут ли они вместе. Это было бы логично после пяти лет отношений. Пять лет. Мне было тринадцать, когда они начали встречаться. В это время я пела в расчёску перед зеркалом, представляя себя звездой, и была плоской как доска.

Смена заканчивается. Зал постепенно пустеет.

Пока прибираем, Паша успевает достать меня своими историями про то, как они с пацанами напились и пытались украсть кота у какой-то бабки. Зачем? Ума не приложу, на середине я перестала его слушать. Кивала, как китайский болванчик, в такт своим мыслям.

«Может позвонить отцу?», — робко шепчет внутренний голос в то время, как другая половина вопит: «Он нас предал! Предал! Предатель!»

Паша выключает верхний свет. Откладывает часть чаевых в конверт.

— Ты на метро? Проводить? — спрашивает, надевая куртку.

— Нет, спасибо. Гриша сказал разговор есть.

— Отхватишь за язык свой длинный, — ржет, — а я тебе говорил, не нарывайся. Ладно, пока!

— Пока, умник.

Он хлопает себя по карманам, проверяя, все ли на месте и идет на выход. Вытягиваю гудящие ноги. Складываю руки на стол и кладу на них голову. Что там говорят? Что все должно даваться легко, если идешь своей дорогой. Я, получается, шатаюсь по чужой.

В баре стоит тишина. Музыку мы отключили во время уборки. Похоже, мы с шефом остались вдвоем.

— Устала?

Поднимаю голову. Гриша стоит в дверях кухни. Он еще не переоделся, только снял фартук.

— Не то слово.

— Кофе будешь?

— Разговор, как я понимаю, не из приятных. Лучше взбодриться. — смотрю на него, ожидая ответ.

Гриша молчит. Моет руки, отрывает бумажные полотенца и тщательно вытирает их до локтей, как делают хирурги в фильмах. Мне кажется, проходит целая вечность. Я пересаживаюсь за барную стойку. Ладони прилипают к столешнице, Паша-засранец халтурит.

Гриша делает нам кофе, как тогда, перед Новым годом. Только в этот раз я не могу насладиться его обществом. Плечи свело от напряжения.

Он ставит чашки перед нами и садится рядом. Доверительно разворачивается всем корпусом в мою сторону, широко разведя ноги.

— Не против, если я закурю?

Господи, да кури, только промычи уже хоть что-то.

— Кури. Это у вас, похоже, наследственное. — привстаю, перегибаюсь через стойку и ставлю передним пепельницу.

О своем дурацком поцелуе стараюсь не думать.

— Почему? Мама не курит. Она вообще — эталон настоящей женщины.

О… Боже, только не это. Мне хочется закрыть уши руками.

— Очень рада за нее. — невежливо перебиваю. — О чем ты хотел поговорить? Мне еще на метро нужно успеть.

Он смотрит оценивающе. Зелень в его глазах становится болотной, затягивающей туда, откуда уже не будет выхода. Раньше он смотрел дружелюбно, открыто, нейтрально. Как угодно, только не так.

— Я подвезу, не переживай. Все равно мимо еду. — он возвращает себе деловитое выражение лица. — Буду краток. Я перевожу тебя из зала на кухню.

Приехали. Непонимающе моргаю.

— Я не умею готовить на скорость, — говорю неуверенно, — я и здесь нормально справляюсь.

— Вера, — он выпускает дым в сторону, — просто будешь работать на заготовках. У нас на кухне не хватает рук.

— Так их и в зале не хватает!

Не хочу работать в этом адовом пекле. У меня и после смены в зале иногда голова от духоты болит.

— Чаевые кухня тоже получает. Зарплата у тебя останется та же. — продолжает Гриша.

— Это из-за Киры? Из-за сраного коврика? Да она меня просто невзлюбила.

— Невзлюбила. — подтверждает Гриша. — Но она — спец, я не могу от нее отказаться, даже если она бывает временами предвзятой.

«Я еще она — подруга Ксюши», — добавляю про себя.

— Мне не нужны ваши скандалы в зале. К тому же, ты грубишь гостям.

— Когда? — обалдеваю от возмущения.

— Вчера, мужчине с черепами на щеке.

— Чего?

Это Кира ему так донесла? Снова закипаю:

— Да это козел отказался за последние четыре кружки пива платить. Сказал, что я долго несла заказ, и пена осела. Брехливый гавнюк.

Гриша пытается сдержать улыбку, а потом начинает хохотать:

— У бабушки набралась? Это ее коронное выражение.

Мне несмешно. Теперь или уходить, или работать в пекле из-за этой стервы.

— Выбора у меня нет, я правильно понимаю?

Гриша перестает смеяться.

— Давай ты пока временно поможешь на кухне, а дальше мы посмотрим, хорошо?

— Окей, я переодеваться. Спасибо за кофе.

Нет ничего более постоянного, чем временное [6].

Иду переодеваться. Злюсь. Никакие призывы к благоразумию не помогают.

Остервенело расчесываю волосы. После тугого пучка очень болит кожа головы. Снимаю рубашку. Переодеваюсь в прихваченную с собой толстовку. Беру рюкзак, пальто и выключаю в раздевалке свет. Звук моих шагов раздается по коридору. Сейчас дверь в будущий кабинет открыта. Здесь еще идет ремонт, пахнет побелкой. Делаю долгий выдох и выхожу в зал.

Гриша снял китель и надевает черный свитер на футболку. У него красивые крепкие руки и плечи. Останавливаюсь и рассматриваю его: плоский живот, хорошая осанка, длинные ноги.

Уверена, найдется много парней, подходящих под это описание, например, Лебедев с Митрошенко вполне соответствуют. Но обожглась я именно о Гришу.

Он переводит взгляд на меня. Я тоже смотрю, не отводя глаз. Подсветка над баром создаёт иллюзию уюта. Последнего пристанища. Снаружи может происходить что угодно, а мы — одни в целом мире.

Словно очнувшись от наваждения, я подхожу к стойке и опираюсь на неё.

— Когда мне теперь приходить? Хотелось бы получить расписание на ближайший месяц, чтобы совмещать с учёбой.

Гриша достает распечатанный график и ведет по таблице пальцем. У него аккуратные ногти. Терпеть не могу неопрятные руки.

— Приходи послезавтра. К четырём. — надевает куртку. — Успею тебе все показать перед сменой. Надень что-нибудь удобное и, обязательно, нескользящую обувь. Скажу Кире, чтобы ближайшие пару дней прислала тебе новый график.

— Хорошо. — лицо у меня, наверное, кислое.

Щиток в баре находится рядом с кофе машиной, поэтому идти до выхода приходится в темноте. Включаю фонарь на телефоне, Гриша идёт за мной. Физически ощущаю его взгляд. По затылку и шее бегут мурашки.

На улице тоже темень. Фонарь не горит.

Очень холодно из-за поднявшегося ветра. Метро уже закрыто. Понимаю, что весь вечер я находилась в сильнейшем напряжении. Болят плечи и поясница.

Гриша замыкает дверь. Я делаю шаг и, не заметив в темноте приличную выбоину, спотыкаюсь. Я бы расквасила нос, если бы Гриша, каким-то чудом, не успел схватить меня за плечо.

— Где же твоя ловкость, кошка. — его голос так близко, что я почти чувствую теплое дыхание. В голосе звучит нежность и насмешка.

Во рту мгновенно пересыхает. Сердце кувыркается в груди, как непоседливый