Потом я возвращался домой, размахивая пустым бидоном, и, по своему обычаю, прежде всего заходил к Пинесу. Старый учитель вытаскивал в сад маленький стол. В кустах своего сада Пинес разводил паучков-летунов для наблюдений, и десятки этих летающих малюток прятались там в своих лиственных домиках, готовые ринуться на добычу, попавшую в их сети. Пинес был стар, но все еще способен схватить муху на лету и, не раздавив ей тельце, вбросить ее в паутину.

— Все эти годы твой дедушка продолжал любить эту Шуламит, которая сейчас приехала к нему в Страну. А я все эти годы помню свою умершую Лею. Мы были из другого теста. Терпение целого народа, терпение двух тысячелетий, прорвалось в наших сердцах и взбурлило нашу кровь. — Он вздохнул. — Иногда я завидую вам. У нас тоже были романы, и мы танцевали без рубах в винограднике, парни и девушки, и любились на соломе, но кто из нас решился бы крикнуть: «Я трахнул дочку такого-то, или внучку такого-то, или жену такого-то»?! «Кто пустил дикого осла на свободу и кто разрешил узы онагру?»[64]

— Он все еще кричит?

— Каждые несколько месяцев, мерзавец! А я потом неделю не сплю. В первый раз мне хотелось поймать, задушить, уничтожить этого негодяя. А сейчас мне хочется только узнать, кто он. Только глянуть ему в глаза и понять.

Я отпил глоток чая и взял в рот маслину. Пинес растроганно похлопал меня по голове.

— Совсем как дедушка, да? Это хорошо, что ты ему подражаешь. Яков Миркин был человек незаурядный. Он выделялся даже в нашем мошаве. Он не выступал на конгрессах, и не хлопотал за чьи-нибудь интересы в кулуарах, и не скакал на лошади с черной куфией на голове и с патронташем на груди, но все перед ним преклонялись. Когда Миркин прикасался к фруктовому дереву, все понимали смысл его действий и их идею. Большая честь выпала тебе, что тебя вырастил такой человек. Как он сейчас?

— Живет с ней там. И часами стоит на веранде.

— Стоит — и что делает?

— Смотрит. Ждет.

— Все еще ждет?

— Эфраима, я думаю. Жана Вальжана. А может, и Шифриса.

Мне по сей день не удалось перехоронить бабушку на моем кладбище. Я предлагал Комитету кучу денег. Я взвешивал возможность взломать ее гроб и похитить останки. Даже Пинес, непримиримый враг моего «Кладбища пионеров», и тот обратился в Комитет с соответствующей просьбой и опубликовал свой «Голос читателя» в нашем деревенском листке.

Фаня Либерзон была в ярости. Вечером она ворвалась через зеленую калитку в сад учителя и сунула свою очаровательную старую голову в светящееся пятно его окна.

«Оставьте ее наконец в покое!» — крикнула она и, не дожидаясь ответа, бросилась обратно.

Я последовал за ней, из тени в тень, так тихо, как только мог.

«Миркин убил ее, а теперь его внук, этот могильщик, позорит ее память. Чего он добивается? Чтобы его дед наконец успокоился, имея по одну сторону свою жену, а по другую — свою крымскую шлюху?»

Я пригнулся под стеной дома Либерзонов, стараясь втиснуть в нее свое большое тело, насколько оно позволяло. Продолжения их разговора я не расслышал. Поднялся ветер, а губы Фани были прижаты к морщинистой шее Либерзона.

Аврааму было пять лет в день смерти бабушки, и он еще помнит свою мать, ее похороны, ее пальцы на своем запястье. Завесы сиротства все еще колышутся над его лицом, обвевая страшные морщины на лбу, но он никогда не заговаривает о ней.

«Авраам, первый наш сын, а теперь первый наш сирота», — сказал Пинес над ее открытой могилой.

Гигантские кипарисы деревенского кладбища были тогда тщедушными подростками. Всего десять надгробий было под ними. Шестеро уставших телом или павших духом пионеров, старая мать пчеловода Маргулиса, прибывшая из России с ульем прославленных кавказских пчел и умершая от избытка счастья через три дня после приезда, двое крохотных детишек, не вынесшие холода в палатках, и тайная дочь Тони и Рылова, в годовалом возрасте выползшая из времянки во двор и раздавленная коровьими копытами. «И эта тоже не умерла в своей постели, бедняжка», — сказал Пинес с редкой для него жестокостью.

«Тогда-то я понял, что на самом деле мы основали два поселения. Деревню — и кладбище. И оба они будут расти и расти», — добавил он.

Стадо овец паслось неподалеку. Звяканье колокольчиков, разноцветные пятна шерсти, посвист пастухов передвигались все ближе к скорбной группке людей над могилой. Маленькими, отчетливыми и резкими выглядели они в застывшем, крошащемся воздухе. Из деревни доносились печальные вопли Даниэля Либерзона. Оставленный дома, он кружил повсюду в поисках Эстер, пока не упал на сеновале. Шломо Левин всхлипывал над ямой, вырытой для его сестры.

Циркин и Либерзон стояли рядом с дедушкой, положив руки на его плечи, то ли касаясь их, то ли укрывая. «Трудовая бригада имени Фейги» стояла молча. Был холодный весенний день, и стаи пеликанов с пронзительным криком скользили над деревней, низко проносясь над землей на своем пути на север. Фаня стояла в стороне от мужа и его друзей, плача и проклиная. «Расскажите этой суке, что Фейга умерла», — шепнула она, запрокинув лицо к небу.

Я представлял себе, как Шломо Левин получает телеграмму, посланную дедушкой, роняет вечную ручку и падает без чувств на пол своего магазина.

«Нет, — сказал он мне, когда я спросил, так ли это было. — Я просто смотрел на слова, на бумагу и думал: „Хулиганы. Хулиганы. Хулиганы“. Так я думал. „Хулиганы“. Снова и снова».

Он сидел в кресле, представляя себе, как отцовский пояс опускается на его тело. «У меня в руках была авторучка, которую я чинил, и ее сломанный насос капал чернилами на мои брюки». Но Левин даже не заметил этого. Он закрыл магазин, отправил письмо родителям в Россию и сел в хайфский поезд. На нашей станции его увидел Рылов, который направлялся в деревню в телеге, нагруженной мешками с цементом, в которых были спрятаны разобранные на части охотничьи ружья.

— Я тебя откуда-то знаю, — подозрительно сказал Рылов.

— Я шурин Миркина, — сказал Левин.

— Залазь.

«Как это случилось?» — спросил Левин. Он сидел возле Рылова, ощущая своим испуганным телом прикосновение могучего жилистого бедра и металлической выпуклости. Но Рылов сказал лишь: «Она болела». Его грубые мощные руки, низкий мускулистый лоб, за которым плелись планы создания военизированных еврейских поселений за Иорданом, и непонятные разговоры с двумя лошадьми, тащившими телегу, напомнили Левину первые дни пребывания в Стране. Рылову понадобился целый час молчаливых тяжелых раздумий, чтобы приоткрыть еще одну тайну. «Она была не в порядке, — сообщил он Левину. — Транжирила боеприпасы. За последний месяц дважды выбегала во двор и стреляла по пролетавшим птицам».

Ненависть Левина к Циркину, Миркину и Либерзону и его давний страх перед ними сменились жалостью, когда он увидел дедушку, который нес Эфраима на левой и Эстер на правой руке, и маленького Авраама, ухватившегося за ногу отца. Левин обнял шурина и безудержно зарыдал, оплакивая свою маленькую умершую сестричку и собственную бесцельную жизнь. В деревне помнили его по празднику обрезания Авраама, и Хаим Маргулис погладил его по спине.