— Ты избалованная девочка, Тереза. Привыкла, что игра всегда идет по твоим правилам.

— Меня не интересуют игры, милорд, и я вам не девочка. Я всего лишь требую, чтобы вы не позорили меня. Если вам безразлична собственная репутация, мою трогать не смейте.

— Требуешь. — Уголки губ приподнялись выше. — И что я получу взамен, если выполню твою просьбу?

Я вгляделась в его лицо: улыбается, но насмешки нет. Зато есть что-то другое, в самой глубине глаз — едва уловимое, будоражащее, опасное, от чего становится еще жарче. Он что, вызов мне бросает? Думает, я откажусь?

— А чего вы хотите?

— Тебя.

Низкий, глухой голос отозвался мягкой, томительной дрожью внутри. Он наклонился слишком близко, губами обжигая мои губы: еще не поцелуй, но уже не просто лицом к лицу. Я вдруг понимаю, что дети тут ни при чем. Ни при чем мое состояние, имя или древний род. Анри говорил обо мне, и это не шло ни в какое сравнение с тем, что было раньше.

Он хочет меня.

Меня.

Странное сладкое чувство.

— Неделю полного и безоговорочного подчинения.

А вот это немного отрезвило.

— И зомби для чувственных удовольствий? Сутки, за которые вы не сделаете ничего, что будет мне неприятно. Того же я требую от вас. Двадцать четыре часа полного и безоговорочного подчинения.

Теперь посмотрим, по каким правилам играете вы, милорд. Даже не сомневаюсь, что откажетесь: мужчины не умеют подчиняться и терпеть не могут, когда кто-то ставит им условия.

— Снова требуешь. Просить ты совсем не умеешь?

— Вас что-то не устраивает? — Я с вызовом посмотрела на него. — Испугались?

Неожиданно он рассмеялся — прямо мне в губы, от легкой щекотки его дыхания они загорелись огнем.

— Я согласен.

Анри переплел наши пальцы, на миг лишая возможности здраво мыслить. Неяркий свет газовых ламп отчетливо прорисовал золотые ободки в радужке глаз, а потом он склонился ко мне, заключая лицо в ладони. Все мои неприятности начались с поцелуя, но когда он коснулся моего рта, меня встряхнуло такой отчаянной дрожью, какой раньше не случалось. Кровь быстрее побежала по венам, зашумело в ушах, и я разомкнула губы, отзываясь на ласку. Прикосновения языка заставляли задыхаться, бессильно цепляясь за плечи Анри, я подалась вперед, впервые по-настоящему пробуя вкус его губ, жесткие пальцы мягко касались моих щек, а потом все неожиданно прекратилось.

— Вот и чудно, — низкий влекущий голос, — а теперь пойдем.

Я без колебаний приняла его руку, направляясь в сторону бальной залы. Осознание того, что я беззастенчиво целовалась с мужем в холле Висморов, стянуло с моего лица все краски. Но куда веселее была мысль о том, на что я перед этим согласилась.

— Почему ты не любишь танцевать?

— Я танцевала с вами все танцы, которые вы захотели.

Это правда. Я никогда столько не танцевала, ни разу, ни на одном балу. Даже когда за мной еще не закрепилась репутация мрачной особы, с которой не о чем поговорить. Поразительно, но этот, слух пустили обиженные джентльмены, с женщинами у меня просто не складывалось. Как с леди Энн, например. Конечно, пуншем я всех не обливала, но меня всегда считали слишком заносчивой, слишком серьезной, слишком холодной, слишком прямолинейной. Эти «слишком» доходили до меня из разных уст, а поскольку я и впрямь придерживалась прямоты в общении, очень скоро мой круг сузился до размеров колечка на самый изящный палец, посреди которого я и застряла. Одна.

— Напряженная, как если бы я заставил тебя делать что-то неприличное.

Я не знаю, что ответить. Мне уютнее с призраками и с книгами, чем с людьми, и я никогда не умела этого скрывать. В экипаже темно, только огни фонарей изредка заглядывают внутрь, пробегают отблесками по темному бархату сиденья напротив, по нашим лицам и по рукам. Мы сидим рядом — так он захотел, Анри смотрит на меня, я же упорно смотрю в окно. Дождь перестал, но он еще отражается огнями и изломами теней в лужах, в блестящих каплями листьях, звучит плеском в брызгах из-под копыт. После дождя дышится легче, воздух напоен такой пронзительной свежестью, какой больше никогда не почувствуешь.

— А еще ты любишь дождь. Почему?

Я вздрогнула и медленно повернулась к нему. Об этом меня никто никогда не спрашивал.

— У нас игра в вопросы?

— Тереза, — его пальцы очерчивают мою скулу, — ответь.

— В нем есть что-то потустороннее.

— В ливне?

— Особенно в грозах.

Это сложно объяснить — тому, кто не знаком с некромагией. Сложно, потому что во время дождя блекнут краски, в природе пробуждается нечто первобытное. Достаточно только посмотреть, как саван туч стирает с неба цвет, чтобы раз и навсегда проникнуться этой картиной. Я всегда на шаг ближе к смерти, чем остальные, а мир во время дождя напоминает мне грань, на фоне нее жизнь становится ярче.

— Это странно. Знаю.

— Вовсе нет.

— Тогда почему вы на меня так смотрите?

Без насмешки, с легким прищуром, изучая. Сильные пальцы скользнули по подбородку, коснулись шеи.

— Потому что мне интересно все, что касается тебя. Что ты любишь. Что чувствуешь. Чем ты дышишь.

— Воздухом.

Простите, само вырвалось. И да, я ни капельки не романтик.

Анри снова рассмеялся:

— Ты очень похожа на своего брата.

— Надеюсь, не фигурой.

— Внутренней силой. Я слышал о реформе, которая изменила жизнь Энгерии. И слышал, чего ему это стоило.

О да. В прошлом году Винсент предложил ввести талантливых ученых в высший свет — читай, присвоить им титулы, но и позволить им свободно заниматься своими изобретениями, без бюрократических проволочек. Криков было море. Поначалу ему крутили пальцем у виска — шутка ли, подпустить к аристократии «ученых выскочек». Лично я ничего против не имела, мне всегда казалось, что наука магии не навредит. Но то мне.

— Его противником был сам лорд-канцлер, если не ошибаюсь?

— Вы уже в курсе?

— Разумеется. Джентльмены тоже любят посплетничать.

Язык у некоторых джентльменов длиннее, чем у базарной торговки.

— И что же они говорят?

— Разное. Но большинство склоняется к тому, что никто не заслуживает такой смерти.

Лорд-канцлер погиб в магическом поединке с Винсентом, все его имущество было арестовано, а земли отошли Энгерии. Как по мне, так он легко отделался.

— Граф Аддингтон получил по заслугам. Он собирался подставить брата и чуть не убил Луизу.

— Видела бы ты сейчас свои глаза.