Словно доверчивый ребенок, глядя на вокзальную и привокзальную толпу, думает, что среди этой тьмы народа есть настоящие, как в криминальных сериалах и детективах, преступники, так и старшина, с которым мы встретились усталыми глазами, может быть, думал: на площади Ярославского вокзала, есть, кроме прочих, еще и честные люди.

Их было двое. Я – и еще один поэт. Именно так он сказал мне в знак высочайшего уважения, но сразу же испугался, что поспешил со столь высокой оценкой попутчика.

Мы уезжали из Москвы.

– Что тебе еще осталось в жизни? Курить ты не куришь. Пить не пьешь. И с женщинами, судя по всему, у тебя все, – произнес этот самый поэт, когда поезд тронулся.

– Почему с женщинами-то все? – обиделся я.

– Так была одна, вторая, третья. Чего еще?

Поэт задумался о чем-то и часа через три продолжил:

– Что нужно для того, чтобы ты запил? В жизни ты все пережил. Отец у тебя умер, мать – тоже. Что может быть страшнее? Я, помню, все время этого боялся. Разве что – твоя жена умрет при родах, и ты запьешь.

Я смолчал. Поэт принял это за капитуляцию. И перед Няндомой, на десятом часу пути, решил не брать пленных.

– Вступая в этот союз, продаешься евреям. Пойми! Я в другом союзе, и то лишь потому, что имею с этого тысячу в месяц.

Пока я осознавал всю неумолимую весомость вынесенного приговора, мы добрались до Каргополя, где люди и звери вовсю отмечали день города.

3

– Эти уж титьки не покажут, – с тоской подумал какой-то подросток о заезжих манекенщицах, гарцевавших на деревянной сцене. Он не заметил, как озвучил свою мысль, и перепугался, однако стоявшая рядом бабушка с морщинистым лицом и острыми, пронзительными глазами, согласно кивнула:

– Вместо мозгов – бе-лан, вместо души – о-ре-флэм.

Подросток заржал, но бабка уже не смотрела на него, потому что выглядела в толпе горожан меня.

4

– Сашка, ты чего это, подругу свою не признал! – возопила старушка, бойко семеня ко мне.

Горожане вокруг нас недоуменно переглянулись. Поэт, вместе с которым мы ехали из Москвы, пожал плечами и зашагал прочь. Приблизившись ко мне, Люба качнула головой ему вслед.

– Нормальный парень, – неопределенно пробормотал я.

Люба не поверила:

– С одной-то стороны он парень нормальный, а с другой – хрен ему в задницу.

5

Моя подруга Люба Вешнякова работала санитаркой городского морга.

Правильнее сказать, она была подругой моей мамы, с которой, переехав в город из деревни Чертовицы, всю жизнь отработала в районной больнице. А потом уже стала дружить со мной. В выражении своих мыслей и чувств Люба не стеснялась никогда. Может, поэтому мы и подружились – не помню. Помню лишь обстоятельства, при которых это произошло.

В 1998 году у меня умерла бабушка. В ожидании похорон я прохаживался у городского морга.

– Загляни, спроси, может, помочь чего надо, – попросила мама.

Я зашел в морг.

Прибранная, наряженная, бабушка уже лежала в гробу. Помогать хозяйке неприметного маленького деревянного строения, расположенного во дворе больницы, было не в чем.

Увидев меня, Люба развела руки и, кивнув чуть наискось, одновременно пожала плечами: ничего, мол, не поделаешь. Жизнь есть жизнь, а смерть есть смерть. И не самая плохая смерть. В подтверждение этих невысказанных слов Люба кивнула на синюшный труп молодой бабы, скукожившийся на соседних деревянных нарах:

– Допилась, блядь, – буркнула Люба.

6

– Дочку-то из морга думаете забирать? – не сказала, а бросила Люба в телефонную трубку.

По ту сторону провода молчали. Потом раздалось какое-то тонюсенькое пиликание, звук падающего тела и короткие гудки.

Люба хмыкнула.

Я зашел в морг за капустной рассадой, которую Люба с торжеством библейского сеятеля раздавала весной всем знакомым, приговаривая: «Себе да нищим, себе да нищим…»

– Как обживаешься?

Я пожал плечами.

– Чего болячка на губе?

– Так, простыл.

– Ы-ы, – Люба осуждающе покачала головой. – Ноги в тепле держать надо. Я ужо тебе носки свяжу. Этого только спровадить надо.

И она кивнула на маленький трупик.

Я укоризненно покачал головой. Люба спохватилась:

– Ребеночка подобает земле придать…

И вновь потянулась к телефону, комментируя свои действия:

– Два, шошнадцать…

Меня кольнуло смутное подозрение.

– Чья девочка? – перебил я Любу.

Вешнякова словно наугад пробубнила знакомую мне фамилию.

– Я говорю, дочку из морга будете забирать? – заорала она через секунду.

Я подскочил к Любе, вырвал из рук телефонную трубку, бухнул ее на рычаг.

– А потому что думать надо! – заорал я громче Любиного.

– Об чем? – застенчиво улыбнулась моя семидесятилетняя подруга.

– Вообще! – взвыл я. – Он ведь дважды женат. Понимаешь?

– Ну, – кивнула Люба.

– И это, – я кивнул на тело, – ребенок от второго брака.

– Ага!

– Так какого… ты звонишь его первой жене, у которой от него тоже дочь, только уже на выданье?

– Не знаю, – пожала Люба плечами и смущенно хихикнула.

– А блядовать не надо было, – решила она через минуту и вновь потянулась к телефону.

– Ошибочка вышла, – поглядывая на меня, запела старушка в мертвую тишину. – Дочка не твоя, а ейная. Дак чего – вы который-то-нибудь из морга ее думаете забирать?

7

Слово «обживаешься» было сказано Любой не случайно. За год до этой встречи я потерял маму.

Однажды она вышла из дверей своей опустевшей трехкомнатной квартиры ровно в полночь. Поднялась со второго этажа на третий и далее – на чердак. Вышла на крышу. И пошла по млечному пути в вечность.

Я горевал.

– А скажет кто-нибудь слово на похоронах? – робко поинтересовался я у Любы, когда она пришла наутро мыть покойную.

– Не бе-спо-ко-ой-ся, – спокойно и убежденно протянула, махнув рукой, моя подруга, – это помыть некому, а сказать у нас желающие всегда найдутся.

8

Шерстяные носки прибыли через два месяца, в самый разгар лета.

В то утро я гонялся по дому за своим огромным персидским котом, который по-тихому испортил старенький, но добротный диван.

Наконец, я загнал кота в угол, но бить усладу глаз моих рука не поднимались.