Элизабет устроилась учителем музыки в школу на южной окраине Акрона; Дэвид охотился за материалом, который сделал бы ему имя. Он всегда знал, какой должна быть такая статья, но сидевший глубоко в душе страх не давал воплотить идеи в слова. А потом тема нашла его, как говорится, сама. И какая тема! Лучшая из всех – тайна убийства. Изящная шахматная партия против того, кто уже обыграл всех работавших по этому делу детективов. «А я обыграю его», – думал Дэвид. Никаких разумных оснований так полагать у него не было. Наивный, опасный самообман. «Преступник умнее копов, – просто думал Дэвид, – но не умнее меня». Когда Элизабет пробежала марафон, он решил, что настало время это доказать.

– Я хочу написать про Элейн, – сказал он. Они сидели в «Аладдине», у окна с видом на Хайлендсквер, и лакомились хумусом. Со дня свадьбы Элизабет похудела фунтов на двадцать, ее щеки потеряли яблочную округлость, и под глазами обозначились скулы. Многим мужчинам нравится такой тип женщин, но Дэвид к их числу не относился. Он жалел о том времени, когда Элизабет была пухленькой.

– А я все думала, что это ты затеваешь, – сказала она.

– Затеваю?

– Ты уже второй день на себя не похож.

– Да?

– Мне, знаешь ли, уже приходилось видеть на лицах такое же выражение, какое сейчас у тебя. У полицейских, которые из года в год приходили и задавали мне одни и те же вопросы. Заходили ли к вам домой незнакомые люди? А ваш папа, случайно, не увлекается азартными играми? Как вы думаете, почему он забрал Элейн, а не вас? Последний вопрос – мой любимый.

Она откусила кусочек питы.

– Это затягивает, – сказала она. – Как наркотик. Погружаешься все глубже, и глубже, и глубже, думаешь – еще немного, и ты нащупаешь дно. Но дна нет.

– Я думал, что могу помочь, – сказал Дэвид. – Там есть зацепки, на которые полиция не обратила внимания.

Элизабет взяла его за руку. До круиза и встречи с музыкантом ее почти невозможно было заставить проявлять чувства на публике. Теперь она, казалось, наверстывала упущенное.

– Знаю. Но я не хочу снова окунаться во все это. И не хочу, чтобы ты окунался. Однажды я от кого-то слышала, что такие истории превращают живых людей в призраков. Я с этим согласна.

– Значит, дело так и останется незакрытым? – спросил он.

– Останется. Такое нельзя закрыть. Это не дверь, это человек.

В памяти Дэвида всплыла реплика из фильма «2010», в котором Рой Шайдер и Джон Литгоу летят в космическом корабле к одному из спутников Юпитера. «Все эти миры – ваши, кроме Европы. Не пытайтесь совершить там посадку». С Дэвидом такое случалось постоянно. Его вечно преследовали цитаты из книг, диалоги из пьес и фильмов – отголоски чужих историй. Он подозревал, что так всегда бывает у начинающих писателей. Какая-то область его подсознания постоянно функционировала в режиме «расскажите мне сказку», выискивая точки пересечения жизни и искусства. Его разум охотился за сравнениями, жаждал метафор. Например, эта фраза из фильма представлялась ему божественным предостережением человечеству, предупреждением об опасности плодов с древа познания. Все эти истории твои, кроме истории Элейн. Не пытайся ее расследовать. Когда в воскресной школе он узнал о райском саде, то подумал – а не брал ли Господь Еву на слабо, не желал ли Он на самом деле, чтобы Ева дала это яблоко Адаму, – чтобы привести все в движение. Или, может, Богу было просто скучно? А что, если Элизабет тоже скучно? Все эти истории – о древе познания, о предупреждении держаться подальше от гребаной Европы, о просьбе Элизабет не копаться в деле Элейн – ужасно похожи.

Ладно, в другой раз, сказал себе Дэвид. Но вскоре у него появилось другое наваждение. Неделю спустя он увидел коробку.

* * *

Коробка была размером с детский гробик, из толстого картона – теперь таких не делают. Она громоздилась на шкафчике над ксероксом в редакционном отделе «Индепендент», будто спящий стервятник. Картон по краям протерся до глубоких проплешин. Маркером на боку коробки было выведено одно-единственное слово: БРЮН.

– Эй, Синди, что в коробке?

– Ой! – сказала Синди, в своей фирменной манере закатывая глаза. – Насчет этой коробки лучше меня не заводи. Не смешно ни разу.

Из комнатки, где обитали обозреватели, послышался смех Фрэнки Томаса, пронзительный, ребяческий, язвительный и вместе с тем дружеский:

– Не открывай коробку, Дэйви. Не открывай коробку! Спасайся!

Дэвид обогнул Синди и прошел к своему рабочему месту. Фрэнки сидел в углу, задрав ноги на стол, и просматривал какие-то документы. Здесь билось сердце «Индепендент», здесь готовились очерки и статьи в шесть тысяч слов, с солью и с перцем. За тридцать лет существования газеты журналисты «Индепендент» свалили немало продажных сенаторов и воротил бизнеса, поскольку хватались за любую зацепку и не гнушались возиться с самыми никчемными версиями, которые репортеры «Плейн дилер» выбрасывали в мусорную корзину. «Индепендент» была рупором сражающихся за лучшую жизнь низов кливлендского среднего класса – то есть практически всего Кливленда. Журналисты писали о местных парнях, вернувшихся с «нефтяной» войны в Заливе, о вредных отходах, которые сталелитейные компании сбрасывают в Кайахогу, о подковерной политике – в общем, о том, о чем умалчивали другие. Им мало платили, но они любили свою работу. Никто из них никогда не удостаивался Пулитцеровской премии или памятной доски от влиятельного местного клуба.

В комнате у журналистов пахло старыми носками, едой из «Макдоналдса», куревом и свежей типографской краской. На столе у Фрэнки, как всегда, был образцовый порядок, материалы его будущих статей аккуратно разложены по папкам. На стене рядом висели вырезки из уже опубликованных статей – о наркомане, который победил зависимость от метамфетамина и стал популярным рэпером, и о подпольном баре на западной стороне, известном только матерым гангстерам да прокурорским чинам. Стол Синди… впрочем, стола как такового не было видно. Он был погребен под кучей разнородных предметов, как будто выброшенных сюда кораблекрушением: пустые бутылки из-под чая со льдом; колготки; игрушечная зебра; полупустой пакет с чипсами; штук двадцать пустых папок; одна туфля; материалы к статье, к которой она приступила более полугода назад. Раз в месяц Синди очищала стол, сбрасывая с него все в большой мешок для мусора. В своем «камри» она держала пять таких мешков. Стол Дэвида стоял рядом со столом Фрэнки. На нем не было ничего, кроме свадебной фотографии Элизабет.

– Что в коробке, Фрэнки? – спросил он.

Фрэнки, коротышка с пронзительно-голубыми глазами и вечно нависающим над ними каштановым чубом, выпрямился на стуле.

– Расскажи ему, Синди.

Лицо у Синди было круглое, с ямочками на щеках, зубы – по-детски неровные, короткие светлые волосы подстрижены шапочкой.

– Иди в жопу, Фрэнки! – бросила она.

– А?

– Иди в жопу!

Дэвид вопросительно посмотрел на коллегу.