Юстиниана, разорванная на ча­сти, оплеванная, оболганная, залитая кровью Италия представала единой, поднимаясь во весь свой большущий рост. Наполеон гово­рил когда-то, что итальянцы любят болтать о свободе родины... в кроватях у своих любовниц. Сейчас от этих любителей поговорить показывали пятки австрийцы и Бурбоны. Потому что любители говорили сейчас языком оружия и так, как положено мужчинам.

С шестого века, со дня злосчастной гибели Тейи, короля ост­готов, была реставрация Юстинианом рабства, пожары, зажима­ние рта, карликовые государства, выраставшие и лопавшиеся, как пузыри, крепостничество, тирания церкви, грабеж кондотьеров, инквизиция либо власть торгашей. Лоскутная, порванная страна, яд и кинжал, вечные захватчики — от византийцев и испанцев до австрийцев.

И так на протяжении тысячи трехсот лет. Достаточно сильный заряд оптимизма для всех, кто не желает и не умеет ждать. Доста­точно большая школа выдержки. И когда всем казалось, что уже все, — богатырь встал, доказывая этим, что никогда не поздно.

Никогда, если речь идет о свободе, о свете завтрашнего дня.

У юношей горели глаза, когда они смотрели на запад. У них дрожали ноздри, которые ловили ветер свободы.

Жить! Жить! Воевать за свободу! Уничтожать крепостничество! Воевать за право, за счастье, за отечество!

Мстислав Маевский ехал верхом в Озерище. Надо было уви­деть Когутов, поговорить кое о чем, а главным образом, встре­титься с Яней.

Парень сам удивлялся, почему его так влечет к этой девочке, а когда понял, было поздно. Попробовал сам себя уговорить, что это обыкновенная романтическая история в духе «здравствуй, доб­рая дева, не откажи запечатлеть на твоем невинном челе братский поцелуй, ибо и крестьянки любить умеют, под сению дерев пля­ша», — ничего не помогало.

— Ну и черт с вами. Ну и злитесь. А я все равно буду там бы­вать. Мне приятно.

Теплые глаза парня осматривали из-под белой чуприны Днепр, молодую зелень на его берегах, само Озерище, красиво раскинув­шееся над рекой. Не знал, что делать. Собирался было вместе с Кастусем поступать в какое-нибудь военное заведение. Воспользо­ваться льготами для студентов, окончивших университет, и дворян. Что-то и у Кастуся не клеится. Диссертации еще не представил, в кандидаты, стало быть, зачислен условно. Из штаба заведений ответа нет. Да и вправду. Недоверие к местным людям большое, а тут человек, который знает право, финансы, статистику, политиче­скую экономию, хозяйство сельское, технологию и другое, хочет еще приобрести и военные знания. Нет уж, хватит. Черт знает что из таких людей может получиться при развращенности нынешней молодежи. Возможно, якобинские министры.

Мстислав засмеялся. Кастусю не везло, а ему, Мстиславу, тем более. Генералов из них не выйдет. Что ж, один будет организо­вывать общую систему мятежа, а второй станет неплохим пору­чиком. Поручики восстанию тоже понадобятся. А кем, интересно, будет Алесь?

Из придорожной корчмы, за которую садилось солнце, летела жалобная песня.

И чарка мала, и горелки нету,

Мила, мила, не течет, возле сердца печет.

Сидит, видимо, какой-то влюбленный бедолага да плачется на горькую судьбу, обняв руками лохматую голову.

Мстислав опять задумался от этой песни. Пойдет в бунт, воз­можно, голову сложит, либо схватят да расстреляют, или инва­лидом сделают. Что тогда делать девке? Ах, Боже ты, Боже. Как бы хорошо, чтобы все уже прошло, чтобы победа. А тут врагов — куча. Брешут на честных людей, аж по целой собаке изо рта ска­чет. Да не дадут так сразу через кровь перескочить... Ну и бес с ними. Что это будет, если одни мерзавцы захотят детей иметь, да еще себе подобных? А как тогда честным? Без корня оставаться?

Он прямиком направился по задворкам к курганному могиль­нику за Озерищем.

Янька была уже там. Мстислав соскочил с коня.

— Вечер добрый!

— Стефану плохо. — Свежее личико Яньки сморщилось, задрожали горестно брови.

Стефану действительно не помогали ни доктора, ни лекарства. И понятно становилось, что тут разве уж натура возьмет свое, а все-таки все надеялись, делали для него все, нарочно оставляли с ним кого-нибудь из братьев или Марту с Рогнедой, чтобы не был одинок.

— Посидим немного, да я пойду к нему, — сказал Мстислав.

— Сидеть не надо. Походим.

Они шли по берегу. Мстислав вел коня за уздечку. Яня шла рядом, опустив глаза, обрывала молодую веточку вербы.

— Мне молодой листвы жаль. Смотри, какая зеленая.

— И правда. Я не буду больше.

Подошла к обрыву, бросила веточку в течение.

— Ты не думай, — глаза Яньки смотрели немного даже испу­ганно, — она в воде оживет, выплывет где-то в берег и укоренит­ся. Верба живучая.

— Конечно, укоренится.

И вдруг Янька всхлипнула.

— Вербе можно. Человеку вот нельзя. Как срежут его — это уже все.

Мстислав растерялся.

— Ничего. Обойдется все.

— Нет... Нет уж, видно... Не жалуется Стефан, не... Помнишь, как на свадьбе его хорошо было?

— Запой ту, которую тогда для Марты пела, — попросил он. — Запой. Вот увидишь, я верю, сразу ему легче станет.

— Правда?

Янька с доверием взглянула на него, глубоко вздохнула и за­вела тихоньким дрожащим голоском:

Приданочки-неуданочки

Шепчите,

Вы ее потихонечку

Научите.

Мстислав шел и вспоминал радость тех дней: и как ездили за рыбой перед свадьбой, и как шутили с Галинкою Кохно, и как было весело. Нет, ничего не могло случиться со Стефаном.

Пускай она ранюсенько встает,

Пускай она хатку, сенцы подметет,

Пускай она на улку шумка не несет,

Пускай она на шуметничке посыплет,

Пускай она и ножками притопчет,

Пускай она и слезками примочит.

Они шли навстречу багряному огромному солнцу, которое напо­ловину село в затоку Днепра. Мягко ступал за ними уставший конь.

Наши курочки трепетливые разгребут,

Наши женочки лепетливые разнесут.

— Пускай ваших кур коршун дерет,

Пускай ваших женок смерть поберет.

Янька внезапно всхлипнула и села в траву, будто бы у нее под­секлись ноги. Он сел возле нее, несмело погладил по золотым во­лосам.

— Ну что ты, что?

— Мстиславчик, любенький.

Он взял ее за плечи и силой отвел ладони от глаз.

В глазах были слезы. Мстислав почувствовал: опустилось куда-то сердце.

— Как же это кто-то мог, — сквозь слезы промолвила она. — Как поднялась рука на такого. Тихий ведь, покладистый. Ребенок останется. Ну, ничего. «Сиротские слезы напрасно не бывают. По­падут на белый камень — камень пробивают».

Мстислав поставил ее на ноги. Поколебался минуту и вдруг осторожно поцеловал в распухший, соленый от слез ротик.

— Не надо, — грубо бросил он. — Если даже что-то и