– Молодец, – хвалю я. – Пусть три пары очков наденут – все записано, ни одного прокола.

– Берегись!

Мы задираем ноги: это Олег выливает на пол ведро воды, чтобы затем наскоро вытереть ее шваброй. Отъявленное очковтирательство, за такое на флоте месяц бы сидел без берега.

– Для комиссии хватит, – оправдывается Олег, – а нам и так хорошо.

«Спасибо вам, святители, что плюнули да дунули!» – Рома запускает магнитофон. Пыль с бумаг сдута, простыни сунуты в стиральную машину, грязь загнана под кровати, уборка закончена. Халтура и показуха, но в последнюю субботу месяца на станцию приходит мама, а такую санкомиссию не обманешь, будем вкалывать до седьмого пота.

– Челавэк, чаю! – требует Рома.

Чай у нас сегодня отменный, туристка в очках, на которой Гвоздь вот уже вторые сутки хочет жениться, подарила ему «Букет Абхазии». Гвоздь притаскивает еще кастрюлю с подгоревшим кулешом, но от него, к нескрываемому удовлетворению Ромы, все отказываются, даже сам автор не без отвращения съедает две-три ложки (если русский язык обогатился «автором гола», то почему бы не быть «автору кулеша»?).

Я даю наставления:

– Членам комиссии смотреть в рот, не возражать, за каждое замечание благодарить и жаловаться на мою строгость: «Житья от него нет, ни днем ни ночью покоя не дает!» К Виктору Палычу обращаться только «профессор». Он доцент, но это не имеет значения. «Да, профессор, большое спасибо, профессор, разрешите записать вашу мысль, профессор». На Евгению Ильиничну пялить глаза, восторгаться ее фигурой и с недоверием разводить руками: «Вы – бабушка? Невероятно! Вы, конечно, шутите, Евгения Ильинична?» Очень въедлив и опасен Оскар Львович, ему, Олег, Сименона невзначай подсунь, пусть отдохнет в гостинице. Гвоздь, получай пятерку и купи пирожных, только спрячь под замок, чтобы Рома ночью не слопал. Посторонних на станцию не пускать!

– Правда, с ними одна аспиранточка едет? – елейным голосом интересуется Гвоздь. – Я к тому, что ее в порядке исключения можно бы здесь устроить, я послежу, чтоб ей было удобно.

По моему знаку Олег и Осман нахлобучивают на голову Гвоздя шапку, набрасывают на него куртку и волокут на свежий воздух. Обычно после такой процедуры Гвоздь возвращается тихий, как овечка. Если аспирантка в самом деле приедет и захочет сэкономить на гостинице, Гвоздя будем связывать на ночь лавинным шнуром.

– А я? – расстроенно спрашивает Вася. – Мне больше нельзя жить на станции?

Я киваю Леве, и он зачитывает приказ начальника о временном зачислении в штат Лукина Василия Митрофановича на полставки уборщицы. Вася от души благодарит и клянется оправдать доверие.

Все, можно расслабиться. Я смотрю на часы: до встречи с Катюшей время еще есть. Любопытное существо, полмира объездила, прославляя русскую красоту и моды знаменитого Зайцева. Хотя вполне может случиться, что это – игра фантазии и никакая она не манекенщица, что, впрочем, мне безразлично, я не отдел кадров.

По заявкам слушателей Рома запускает «Скалолазочку» – одну из самых любимых, таких у нас две кассеты. «Мы с тобой теперь одной веревкой связаны…» Душа ноет, когда вспоминаешь, что Высоцкий не напишет больше ни одной песни, что его хриплый голос остался только на пленке. Сколько его ни слушаешь, наизусть давно знаешь каждое слово, а бьет по нервам, так и чувствуешь, что с каждой песней он сжигал свои легкие.

С ног до головы залепленный снегом, влетает Гвоздь. Глаза его вытаращены, рот раскрыт.

– С приветом – девять сантиметров!

Рома выключает магнитофон, мы не верим своим ушам.

– До первого апреля еще две недели, – говорю я, заведомо зная, что Гвоздь нас не разыгрывает, такими вещами не шутят. – Хорошо смотрел?

Гвоздь отряхивается, как собака, сбрасывает на пол шапку и куртку, садится за стол и жадно глотает чай. На мой оскорбительный вопрос он не отвечает.

За полтора часа, что мы здесь валяем дурака, снежный покров увеличился на девять сантиметров!

Вас это не пугает? Смею заверить – от незнания. Неведение вообще всегда и везде было лучшим средством для сохранения нервной системы, а «во многой мудрости много печали», как заметил древний мыслитель. Потом Гвоздь посмеивался, что тогда, когда он швырнул в нас этой ошеломляющей цифрой, мы застыли в позе актеров, рекомендованной Гоголем для финальной сцены «Ревизора». Что ж, неудивительно, такой информации за семь лет наши снегомерные рейки еще не выдавали. Лева, поднаторевший в арифметике, тут же подсчитал, что если буран будет продолжаться с той же интенсивностью хотя бы сутки, то снежный покров, даже с учетом его оседания, вырастет не меньше чем на метр. А это означает…

На языке вертится мрачное словечко, но боюсь накаркать. «Максим, у тебя дурной язык!» – мамино изречение, помещенное среди прочих на стенде «Мысли и афоризмы». Хватит с нас того, что накаркал Олег.

– Ну, кто не верил в циклон? – уныло вопрошает Олег. – Полундра, братва, спасайся, кто может! Теперь черта лысого они сюда доберутся, зря полы драили, чиф, ходи, как дурак, с помытой шеей.

Я осмысливаю ситуацию. Канатка не работает, нельзя терять ни минуты… Хорошо хоть, что от четвертой избавились, такого напора она бы и трех-четырех часов не выдержала, наделала бы делов…

Кто и где мне будет нужен?

– Диспозиция изменяется, – решил я. – Слушать и вникать! Рома и Вася будут ночевать у Османа, Гвоздь у меня, Олег и Лева останутся здесь – проводить наблюдения и каждый нечетный час выходить на связь. Олег, не забывай про журнал, «что не записано – то не наблюдалось» (из любимых изречений Оболенского – тоже на стенде). Движок в порядке?

– Чего ему сделается, – ворчит Олег.

Я ему сочувствую: не самое большое удовольствие – прочно застрять на станции в обществе Левы, из которого часами слова не вытянешь, и Ведьмы, пробуждающейся от сна лишь тогда, когда на камбузе гремит посуда. Ничего, будет нужно – Олег сумеет спуститься в одиночку.

– Проверить крепления и одеваться!

Такого гнусного бурана я, пожалуй, еще не видел. Ветер швырял снег не пригоршнями и даже не совковыми лопатами, а целыми экскаваторными ковшами. Я пожалел, что оставил на станции Олега, а не Рому: если я, допустим, вывихну ногу, Олег спустил бы ребят не хуже меня, он здесь каждый перегиб нащупает вслепую.

Я спускаюсь короткими галсами, от одной опоры канатной дороги до другой, чтобы в условиях отсутствия видимости не потерять направления. Идем аккуратно, один за одним, след в след: мой персонал – народ дисциплинированный, а Васю я предупредил, что, если даст волю ногам, оторву ему голову. Можно, конечно, идти побыстрее – это если торопишься в крематорий: