И карлик, как мышь, шмыгнул обратно за шкаф.

Жанна поставила на стол чашку шоколада и кусок хлеба с ветчиной:

— Пейте, маленькая барышня, пока горячий.

Мария уселась на свой стул с пестрой подушкой.

— Знаешь, Жанна, теленок жаловался, что его невкусно кормят.

— Чего же он хочет?

— Он хочет тоже шоколаду.

— И ветчины?

— Нет, Жанна. Ветчину он не любит. Он просил еще абрикосового варенья.

— Хорошо, завтра угощу его шоколадом и абрикосовым вареньем. А может быть, вы тоже хотите абрикосового варенья?

— Да, пожалуйста. Если хватит и теленку, и мне.

Жанна улыбнулась:

— Хватит. Всем хватит.

Мария допила шоколад и вытерла губы салфеткой.

— А папа где?

— Не знаю. Верно, по делам в деревню пошел.

— А почему папа такой грустный?

Жанна немного смутилась.

— Он совсем не грустный. Вам показалось.

— Нет, он грустный. Скажи, Жанна, он, может быть, хочет улететь на небо и стать ангелом, как мама?

Жанна ласково погладила Марию по голове:

— Не думаю, деточка. Вряд ли он этого хочет.

Мария что-то соображала, приоткрыв рот.

— А со мной ведь ничего дурного не может случиться, раз мама ангел и молится за меня?

— Конечно не может. Мама молится за вас на небе, а здесь, на земле, мы с папой не дадим вас в обиду.

Мария молча кивнула.

«А главное, карлики. Они за меня горой», — подумала она.

II

Отец Марии, полковник Таубе, быстро шел по дороге.

Он шел, опустив голову и сжимая челюсти. Его длинные руки были глубоко засунуты в карманы, его длинные ноги широко ступали. Влажные волосы прилипли к его лбу.

— Неужели я пропаду? — сказал он вдруг громко. — Неужели все пойдет прахом?

Все. И ферма. Ферма, которой он так долго добивался и которую наконец купил с таким трудом.

Ему показалось, что вся его прочная, разумная жизнь хозяйственного фермера вдруг, как столб пыли, взлетела из-под его ног, закружилась и рассыпалась перед ним. И ничего не осталось от нее.

Он вытер вспотевший лоб рукой. Сердце его глухо стучало.

Неужели впереди только смерть и гибель? Смерть и гибель, как тогда. Но ведь тогда был Ледяной поход. Тогда было отчаяние, геройство, самопожертвованье. Тогда он погибал с целой страной.

И все-таки ведь он не погиб. Страна погибла — а он выкарабкался. Он устроил себе новую жизнь. У него хватило сил. Прочную, разумную жизнь. Он все хорошо устроил для Марии и для себя.

А теперь все опять должно было рухнуть. Как тогда. Хуже, чем тогда. Позорно рухнуть.

— Из-за девки! — хрипло крикнул он и сжал кулаки. — Из-за деревенской девки!

Он представил себе ее ненавистное и прелестное лицо, ее жесткие, вьющиеся волосы, красную ленточку на ее смуглой шее и острый, приторно-сладкий запах ее дешевых духов.

— Убить ее, убить, — прошептал он, чувствуя, что от одного воспоминания о ней сердце его уже начинает дрожать знакомой рабской дрожью. — Розина, — прошептал он и сморщился от боли, страсти и отвращения. — Розина — и имя такое же, как ее духи, приторно-сладкое и противное. Какая гадость!

И он с омерзением плюнул на дорогу.

Что же делать? Продать ферму? Уехать. Нет, он не может жить без нее, без Розины.

Что же тогда? Жить среди позора и гнусности. С каждым днем все больше запускать дела — до хозяйства ли ему теперь, — ревновать ее к мужикам, к своим собственным работникам, становиться с ними в очередь перед ее дверью? Пока все не пойдет прахом, пока ферму не продадут с молотка, пока сам он не повесится.

В памяти вдруг, как из тумана, выплыло бледное, почти белое лицо государя с широко открытыми, голубыми, пустыми, страшными глазами. Лицо государя, каким он видел его после отреченья в Ставке.

— Господи! — простонал Таубе. — Почему, почему я не умер тогда? Почему меня не расстреляли?

Между деревьев показались крыши, высокая колокольня церкви и у самого входа в деревню черный крест, весь обвешанный венками увядших цветов, — недавно поставленный памятник павшим на войне.

Таубе вышел на маленькую деревенскую площадь и остановился.

Площадь была совсем пуста. И дома вокруг казались пустыми. Только в бакалейной лавке с вывеской «Epicerie Parisienne mademoiselle Mariage»[52], в окне, заставленном банками с леденцами, мелькала голова самой mademoiselle Марьяж.

Но Таубе не видел ее. Он смотрел на угловой низкий домик с квадратными окнами и зелеными ставнями.

«Не пойду, — подумал он. — В четыре придут насчет молотилки. Надо сейчас же вернуться, а то опоздаю».

Но рука его уже толкнула калитку. И вдруг сзади раздался хриплый, протяжный, тревожный звонок.

Таубе испуганно обернулся и увидел, как женщина с мешком открыла дверь в лавку.

Он ясно видел ее и понимал, что звонок звонит оттого, что дверь отворена. Но от звука этого протяжного, тревожного звонка стало холодно в крови.

Будто звонок доносился к нему не из лавки mademoiselle Марьяж, а из таинственного, невидимого мира. Будто из того мира хрипло, тревожно и предостерегающе звонили ему.

«Предостережение», — смутно подумал он и вошел на крыльцо.

А звонок все продолжал звонить. Покупательница стояла на пороге лавки. Mademoiselle Марьяж подбежала к ней.

— У Розины почтальон. Уже полчаса, — крикнула она, вытягивая шею. — А сейчас вошел русский. Ах, что будет, что будет?

— Дайте же мне закрыть дверь, — покупательница даже немного толкнула mademoiselle Марьяж, — а то этот звонок…

— Входите, входите, — заторопилась mademoiselle Марьяж. — Идите сюда, к окну. Русский влюблен в Розину.

Mademoiselle Марьяж дрожала мелкой дрожью. Глаза ее восторженно блестели.

Покупательница положила мешок на стул.

— Дайте мне, пожалуйста, бутылку уксусу и кило сахара.

Но mademoiselle Марьяж отмахнулась от нее и, как улитка, прилипла к окну.

— Вы не понимаете? Я вам говорю, будет несчастье.

Покупательница тоже придвинулась к окну. Волнение и любопытство передались и ей.

— Может быть, предупредить полицию?

— Нет, оставьте. Это так интересно, так страшно.

— Но ведь нельзя позволить, чтобы русский убил француза.

Mademoiselle Марьяж не то поперхнулась, не то всхлипнула:

— Это драма ревности. И зачем же непременно убить? Может быть, он только ранит его. Или убьет ее. Такие женщины должны быть готовы ко всему. — И она потерла ладонью оконное стекло, запотевшее от ее дыханья.

Лицо покупательницы стало кирпичным от волнения. Она сплюснула нос о стекло:

— Боже мой, боже мой! Что будет? А вдруг русский опьянеет от вида крови, вбежит сюда и убьет нас? Не запереть ли дверь? Как вы думаете?

— Заприте, — коротко ответила mademoiselle Марьяж, не отрываясь от окна.

Таубе вошел в маленькую комнату. На стене висело распятие и зеркало в