Остальные, всю дорогу недоумевавшие, собирается ли Энциан когда-нибудь выдвинуться против Омбинди, сейчас всё понимают по его лицу и походке… В общем, по одному его прикосновению к пилотке, обозначающему План Такой-То, люди Омбинди тихонько, без шума избавлены от всех дежурств на сегодня, хотя вооружение и боеприпасы при них. Этого у них никогда не забирали. Незачем. Энциан уязвим сегодня, как и всегда, — то есть до фига уязвим.

Толстый мальчик Людвиг — белый светлячок в тумане. Он играет, как будто он разведчик огромной белой армии, что всегда у него с фланга, по одному Людвигову слову готова спуститься с высот и втоптать черных в грязь. Но он их не позовет. Он лучше незримо пойдет с переселенцами. Там, у них, ему сращивать нечего. Он им не товарищ. Им есть куда идти. Надо идти с ними, понимает Людвиг, но отдельно, чужаком, не больше и не меньше во власти Зоны…

Мост над речкой. Редко-редко наверху проедет машина. Если задрать голову, увидишь целый склон шишконосных деревьев, что сумрачно взбираются по склону от обочины. Скорбно скрипят дерева над раною, что спроектирована в их терре, на их территории, их земле. Бурая форель мелькает в речке. В водоводе другие пряталыщики понаписали всякого на влажном своде стен. Забери меня, Костлявая, где тебя носит? Эти дни — хуже всего. Ты будешь как мирный сон. Прост сон, да? Пожалуйста. Приходи скорее… Рядовой Рудольф Нарис, 12.IV.45. Рисунок черным гримом коммандос — человек разглядывает цветочек. В отдалении — или просто помельче — вроде как женщина подходит. А может эльф какой. Человек не смотрит на нее (или на него). На среднем плане — стога. Цветок — точно пизда юной девушки. С небес взирает светило, лицо на нем покойное, как у Будды. Ниже кто-то нацарапал по-английски: Хороший рисунок! Кончай! — а еще ниже, другим почерком: Он КОНЧИЛ, дебил. И тебе тоже конец. Рядом по-немецки: Я всем сердцем любил тебя, Лизель — ни имени, ни звания, ни части или номера… Инициалы, «крестики-нолики» — сразу ясно, что на одного; «виселица» — загаданное слово так и не дописали: GE__RAT__ — и повешенное тело даже в такую рань видно чуть ли не с другого конца водовода: дорога узкая, толком нет градаций тени. Из зарослей у обочины торчит спрятанный велосипед. Поздняя бабочка, бледная, точно веко, бесцельно подмигивает над свежей щетиной покоса. Высоко на склоне кто-то кромсает топором живое дерево… и вот здесь, и вот сейчас юная ведьма в конце концов находит Вацлава Чичерина.

Он сидит у реки — не уныл, не безмятежен, просто ждет. Пассивный соленоид ждет, когда включат. Он слышит ее шаги, смотрит, видит ее. Она — первое явление с прошлой ночи, на которое он посмотрел — и увидел. Ее рук дело. Вот какое заклинание она тогда произнесла, шелковой ластовицей, вырванной из ее лучших трусиков, обвязывая глаза кукле, его глаза, восточные и текучие, хоть ее длинный ноготь лишь наметил их в глине:

Да будет он отныне слеп ко всем, кроме меня. Да воссияет жгучее солнце любви в его глазах навсегда. Да укроет его моя тьма. Всеми священными именами Божества, ангелами Мельхидаэлем, Ягоэлем, Анфиэлем и великим Метатроном призываю тебя и всех, кто с тобою, — иди и исполни волю мою.

Секрет в том, чтобы сосредоточиться. Она вычеркивает все остальное: луну, ветер в можжевельнике, диких собак, блуждающих в ночи. Она вся собирается на воспоминании о Чичерине, о неверных его глазах — пусть оно нарастает, свой оргазм она приноравливает к заклинанию, и в финале, называя последние Священные Имена, она кричит, кончая, не касаясь себя пальцами, воздев их к небу.

Потом ломает надвое кусок волшебного хлеба и съедает половину. Вторая — для Чичерина.

И вот он берет хлеб. Мчит река. Птица поет.

Ближе к ночи, когда любовники нагишом лежат на холодном травяном берегу, слышно, как по узкой дороге приближается автоколонна. Чичерин натягивает брюки и вылезает — может, удастся выклянчить еды или сигарет. Мимо проходят черные лица, mba-kayere, кое-кто посматривает с любопытством, другие слишком поглощены своим изнеможеньем или плотной охраной крытого фургона, в котором едет боевая часть 00001. Энциан на мотоцикле останавливается, mba-kayere, поговорить с исшрамленным, небритым белым. Они посреди моста. Говорят на ломаном немецком. Чичерину удается выхарить полпачки американских сигарет и три сырые картофелины. Двое кивают друг Другу — не вполне формально, не совсем с улыбкой, Энциан выжимает сцепление и продолжает странствие. Чичерин закуривает, глядит им вслед, дрожит в сумерках. Затем возвращается к деве своей младой у реки. Надо бы поискать дров, пока совсем не стемнело.

Это магия. Само собой — но необязательно иллюзия. Уж точно не впервые человек, сам того не ведая, прошел мимо брата своего на кромке вечера, вполне возможно — навсегда.

Город теперь вымахал такой высоченный, что лифты — развлечение дальнобойное, с салонами внутри: пухлые кресла и банкетки, буфеты, газетные киоски, где между остановками успеваешь пролистать целый номер «Лайфа». Для тех заячьих душ, что первым делом ищут на стенке лифта Сертификат Безопасности, лифты укомплектованы девушками в зеленых пилотках, зеленых бархатных басках и сужающихся брючках с желтыми лампасами — женская разновидность «зута»; девушки подкованы во всевозможном лифтовом фольклоре, и работа их — вас успокоить.

— В начале, — пищит Мышла Пяти из Карбон-сити, штат Иллинойс, улыбаясь профилем в пустоту, подле латунного муара ромбовидных клякс, что летят, летят мимо вертикальными тысячами, — ее взрослеющее лицо, мечтательное и прагматичное лицо Королевы Кубков, никогда не ищет тебя, неизменно преломляется под неким заданным углом в буро-золотом мареве, что вас разделяет… утро, цветочник в глубине лифта, парой ступенек ниже, за фонтанчиком, спозаранку принес свежие ирисы и сирень, — до Вертикального Решения, весь транспорт был, по сути дела, двумерным — а, я догадываюсь, о чем хотите спросить вы… — и девушка посылает говоруну улыбку, приятельскую и — для этого завсегдатая лифтов — непрелом-ленную… — «А как же самолеты, а?» Вот о чем вы хотели спросить! — вообще-то он хотел спросить о Ракете, и все это понимают, но сей предмет любопытным манером табуирован, и сейчас обходительная Мышла дала повод, прямо скажем, к насилию, к насилию подавления — отбеленная крахмальность утреннего сентябрьского неба против восхода и шлифовальной грани утреннего ветра — в этой уютной кубичности, что так плавно взлетает сквозь пространство (пузырек всплывает в кастильском мыле, а вокруг все залито зеленью тягучей молнии), мимо уровней, где уже кишат головы, бурлят ярче молок и икры в море, мимо уровней, погруженных в темноту, не отапливаемых, отчего-то запретных, странным образом опустошенных уровней, где никто не бывал с тех пор, как закончилась Война ааааа-аххх! с воем проносимся мимо, — обыкновенное аэродинамическое взаимодействие, — разъясняет терпеливая Мышла, — нашего граничного слоя и формы отверстия в тот момент, когда мы его минуем…

— Ой, то есть до того, как мы к нему приблизимся, — орет другой завсегдатай, — у него другая форма?