Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Днём он даже хотел пожаловаться на это Завучу, но тот куда-то уехал. Говорили, что он может не вернуться, и им даже могут прислать нового завуча.
Занятия в школе шли своим чередом, скоро начинались каникулы, и учитель провёл несколько вечеров в школе.
Когда он, наконец, очутился дома, то с нетерпением уставился в окно, будто зритель в театральной ложе.
Окно было распахнуто, шторы были подняты, тюль завернуло ветром.
Посередине комнаты стояли четверо. И он прекрасно знал всех — физкультурника с мячом, заведующую школьной столовой, державшую в руке половник, медсестру со стетоскопом и учителя музыки.
Учитель музыки достал откуда-то из-за спины блестящую золотую трубу и поднёс к губам.
Тонкий звук стал нарастать, мелодия, сперва тихая, каждую секунду усиливалась.
По очереди распахнулись семь окон, что были перед ним, даже залитое молоком окно медпункта на первом этаже.
Тревога наполнила наблюдателя, и волосы зашевелились бы на его голове, если бы он не был давно лыс.
Звук заполнил весь двор и поднялся к небесам. Захлопали окна, по пустырю двора понеслись бумажки и мусор, какая-то женщина бросилась сдёргивать бельё с верёвки, заплакал ребёнок.
Что-то за спиной учителя упало с полки и покатилось по полу.
И он понял, что хочешь — не хочешь, а теперь придётся в этом поучаствовать.
05 октября 2022
Письмо в бутылке (День почты. 9 октября)
В бросании мореходом бутылки в волны и посылке стихотворения Боратынским есть два отчётливо выраженных момента. Письмо, равно и стихотворение, ни к кому в частности определённо не адресованы. Тем не менее, оба имеют адресата: письмо — того, кто случайно заметил бутылку в песке, — стихотворение — "читателя в потомстве".
Осип Мандельштам
Я приехал к Синдерюшкину в первый день нового года.
Так бывает — справив, как всегда бессмысленно и суетливо праздник, ты начинаешь желать ему продолжения и вот ищешь, ищешь нового общества.
Я долго ехал в электричке с заиндевевшими окнами. Ко мне пытался пристать с объяснением устройства мироздания какой-то пьяный, но как только я цыкнул на него, как он превратился в круги и стрелы на стекле. Дети в тамбуре плясали вокруг кота — несчастного кота, тянувшегося, стоя на задних лапах, за недоеденной новогодней колбасой.
Шли одна за одной сборщицы пустых похмельных бутылок, заглядывая под каждую лавку, как полицейские в поисках бомбы.
Станция была пуста, как это обычно зимой в дачных местах.
Те, кого звали, уже добрались куда надо, в домах курятся трубы. Жизнь идёт своим чередом.
Жили тут по советским меркам небедные люди — придумывавшие уши для ракет — специалисты по радиолокаторам. Одни их придумывали, другие — использовали. Да только все они растворились во времени, а памятью о них остались дачи, над которыми ещё торчали диковинные телевизионные антенны, способные принять сигналы с Марса.
Я миновал несколько поворотов среди глухих заборов и не без труда нашёл дом Синдерюшкина — большую рубленую избу в окружении засыпанных снегом примет прошлой жизни — куч строительного мусора, припорошенных снегом холодильников, и даже двух чугунных ванн под шапками снега.
Зима долго не наставала, и навязшее в зубах «снег выпал только в январе» — свершилось. Повалил снег, и ночные фейерверки мешались с летящими вверх хлопьями.
Здесь, в дачной местности, ночные забавы были видны по обгорелым вешкам, откуда стартовали ракеты и где накануне крутились шутихи.
Правда, на участке Синдерюшкина ничего подобного не было — там была какая-то особенно отчаянная белизна пустоты.
Ничего чёрного — ни кустов, ни забора, ни вешек — не было.
Всё было облеплено не тронутой китайским порохом и прочим новогодним весельем кристаллической водой, и это придавало местности сказочный вид.
В этот момент я подумал о том, что и мне был бы нужен крепкий дом, пахнущий деревом, в который нужно возвращаться из путешествий и развешивать по стенам африканские маски. И я сразу же задумался — сам я придумал эту фразу или прочитал у кого-то.
Итак, жить в бревенчатом доме — среди пустых глухонемых дач зимой. Выходить из дому только ради того, чтобы поссать с крыльца.
Вот как Синдерюшкин.
Синдерюшкин был один. Это мне не очень понравилось, потому что я думал застать хоть какую-то компанию. К Синдерюшкину собиралось несколько наших общих друзей. Про одного я знал, что его не отпустила жена, но не подозревал, что вообще никто так и не доехал.
На мангале у крыльца явно только что что-то жарили, да и сам хозяин выглядел приветливо.
Слово за слово, я вытащил бутылку. Он, впрочем, поставил на стол свою.
Вечер пал на дачный посёлок, как рыхлый сугроб с крыши.
Стало темно и уютно. Трещала печь.
Попискивало и мурлыкало какое-то необременительное радио.
Моя бутылка быстро опустела, и Синдерюшкин, вдруг задумавшись, начал смотреть в зелень бутылочного стекла как в калейдоскоп.
— Ты знаешь, — сказал он. — Ты знаешь, очень странная погода. Она тоже это отметила.
Я понял, что он говорит о женщине, которая справляла с ним Новый год и только что уехала.
— Она сказала: «Хорошо, что я запомню твою дачу именно такой». Так она сказала, будто проговорившись, и внутри меня натянулась какая-то нитка.
Я понял, что что-то у моего друга пошло не так. Но он продолжил:
— То есть, она уже давно внутренне прощалась со мной, с этими деталями моей жизни, и я пришёл в ужас, хотя вида не подал. Что мне подавать вид — будто это могло что-то изменить. Печь моя, между тем, оказалась довольно прожорливой, и я скормил ей не только многолетние обрезки досок и даже два стула. Стулья, впрочем, были гадкие, битые жизнью и ломаные чьими-то телами.
Но я возвращался к этим деталям моего состояния, к исчезновению меня из её жизни, быть может, мнимому.
Наши отношения меня многому научили. Я перестал бояться утраты — так солдат на войне привыкает к своей и чужой смерти.
Невозможно бояться всё время, потому что либо сойдёшь с ума, либо привыкнешь.
И вот я перестал бояться, потому что так страшна была сама мысль об утрате. Я постоянно думал, зачем я нужен ей — небедной и красивой женщине. Ответа на этот вопрос я не находил. Если бы это был