Однако деликатность мистера Пиквика категорически воспрещала ему пойти на это предложение, ибо он утверждал, что вопрос о его избрании должен быть обсужден формально, и пока это не будет сделано, он не может и помышлять о том, чтобы навязывать свою особу. Мне удалось добиться от него только обещания присутствовать на следующем нашем вечернем собрании, чтобы я тотчас же после избрания имел удовольствие его представить.

Мистер Пиквик, раскрасневшись, вручил мне свернутую в трубку бумагу, которую он назвал своей «квалификацией», и задал великое множество вопросов касательно моих друзей, а в особенности Джека Редберна, которого он называл «чудесным человеком» и в чью пользу был, по-видимому, весьма расположен. Удовлетворив его любопытство, я повел его к себе, чтобы он мог ознакомиться со старой комнатой, где происходят наши собрания.

– А вот и часы! – воскликнул мистер Пиквик, останавливаясь как вкопанный. – Ах, боже мой! Это те самые старинные часы!

Я думал, что он никогда от них не оторвется. Тихонько подойдя и прикоснувшись к ним с таким почтением и так приветливо, словно они живые, он принялся исследовать их решительно со всех сторон, – то взбирался на стул, чтобы взглянуть на верхушку, то опускался на колени, чтобы осмотреть низ, то обозревал их с боков, причем очки его почти касались футляра, то старался заглянуть в щель между ними и стеной, чтобы рассмотреть их сзади. Затем он отступал шага на два и взглядывал на циферблат, дабы удостовериться, что они идут, а затем приближался снова и стоял, склонив голову набок, чтобы послушать тиканье, не забывая при этом посматривать на меня через каждые несколько секунд и кивать головой с таким благодушием, какое я положительно не в силах описать. Его восхищение не ограничилось часами, а распространилось на все вещи в комнате, и, право же, после того как он исследовал их одну за другой и в конце концов посидел на всех шести стульях по очереди, чтобы испытать, удобны ли они, я никогда не видывал такого олицетворения добродушия и счастья, какое он являл собой, начиная с блестящей макушки и кончая последней пуговицей на гетрах.

Я был бы чрезвычайно доволен и получил бы величайшее наслаждение от его общества, останься он со мной на целый день, но мои возлюбленные часы, начав бить, напомнили ему, что он должен откланяться. Я не мог удержаться, чтобы не сказать ему еще раз, как он меня порадовал, и мы пожимали друг другу руки все время, пока спускались с лестницы.

Не успели мы войти в вестибюль, как моя экономка, выскользнув из своей комнаты (я заметил, что она надела другое платье и чепчик), приветствовала мистера Пиквика приятнейшей из своих улыбок и реверансом, а цирюльник, притворившись, будто очутился здесь случайно, отвесил ему множество поклонов. Когда экономка приседала, мистер Пиквик раскланивался с величайшей вежливостью, а когда он раскланивался, экономка приседала снова; должен сказать, что, очутившись между экономкой и цирюльником, мистер Пиквик повертывался и раскланивался раз пятьдесят по крайней мере.

Я проводил его до двери; в этот момент за углом переулка проезжал омнибус, и мистер Пиквик окликнул его и побежал с удивительным проворством. На полпути он оглянулся и, видя, что я все еще смотрю ему вслед, остановился, помахивая рукой, – по-видимому, колеблясь, вернуться ли назад и еще раз пожать руку, или бежать дальше. Кондуктор закричал, и мистер Пиквик пробежал несколько шагов по направлению к нему; потом он оглянулся в мою сторону и пробежал несколько шагов назад. Снова окрик, и он опять повернулся и побежал. После ряда таких колебаний кондуктор разрешил вопрос, схватив мистера Пиквика за руку и втащив его в омнибус, но последнее, что мистер Пиквик успел сделать, это опустить окно и, отъезжая, помахать мне шляпой. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Нетрудно догадаться, что я, памятуя о заявлении мистера Пиквика и весьма польщенный оказанной мне честью, сообщил об этом своим трем друзьям, которые единогласно высказались за его принятие в наше общество. Все мы ждали с нетерпением того дня, когда он вступит в число его членов, но я жестоко ошибусь, если скажу, что Джек Редберн и я сам оказались наиболее терпеливыми.

Наконец, настал этот вечер, и в начале одиннадцатого раздался стук мистера Пиквика в парадную дверь. Его провели в комнату нижнего этажа, а я тотчас же взял свой костыль и пошел, чтобы проводить гостя наверх и представить его со всеми почестями и соблюдениями формальностей.

– Мистер Пиквик, – сказал я, входя в комнату, – я рад вас видеть, я радуюсь при мысли о том, что это лишь первый из длинной серии визитов в мой дом и лишь начало близкой и прочной дружбы.

Сей джентльмен дал подобающий ответ с присущей ему сердечностью и искренностью и посмотрел с улыбкой на двух человек, стоявших за дверью, которых я сначала не заметил; тотчас же я признал в них мистера Сэмюела Уэллера и его отца.

Вечер был теплый, однако старший мистер Уэллер был одет в широчайшее пальто, а подбородок закутал большим крапчатым шарфом, какой обычно носят кучера пассажирских карет, находясь при исполнении своих обязанностей. Он был очень румян и очень толст; особенно толстым казались ноги, по-видимому не без труда втиснутые в сапоги с отворотами. Широкополую шляпу он держал под мышкой левой руки, а указательным пальцем правой прикоснулся великое множество раз ко лбу, приветствуя мою особу.

– Очень рад вас видеть в добром здоровье, мистер Уэллер, – сказал я.

– Благодарю вас, сэр, – отвечал мистер Уэллер, – ось еще не поломалась. Мы подвигаемся ровным шагом – не слишком налегаем, но помаленьку тормозим, и оно так и выходит, что мы еще бежим и прибудем регулярно к сроку... А это мой сын Сэмивел, сэр, как вы, должно быть, читали в историческом сочинении, – добавил мистер Уэллер, представляя своего первенца.

Я привял Сэма очень ласково, но не успел он сказать слово, как отец его снова заговорил.

– Сэмивел Веллер, сэр, – начал старый джентльмен, – преподнес мне древний титул деда, который давно уже захирел, и похоже на то, что чуть было совсем не угас в вашей фамилии. Сэмми, расскажи-ка историйку об одном из мальчишек – этот-вот анекдотец о маленьком Тони: о том, как он сказал, что обязательно выкурит трубку потихоньку от матери.

– Не можете вы, что ли, помолчать! – сказал Сэм. – Никогда еще я не видывал такой старой сороки!

– Этот-вот Тони – расчудеснейший мальчишка, – продолжал мистер Уэллер, не обращая внимания на Сэма, – такого расчудеснейшего мальчишки я на своем веку не видывал! Слыхал я о прелестнейших младенцах, которых похоронили малиновки, когда они совершили самоубийство, поев ежевики, но не было еще на свете такого, как этот-вот маленький Тони. Он всегда играет с кружкой, вмещающей кварту, – вот чем он занимается! Сидит на пороге и делает вид, будто пьет из нее, а потом вздыхает глубоко, курит щепку и говорит: «Теперь я дедушка», – и это он проделывает двух лет от роду, а такие штуки будут позанятней любой комедии. «Теперь я дедушка!» Он не возьмет кружки в пинту, если бы вы ее вздумали подарить ему, – нет, он берет свою кварту, а потом говорит: «Теперь я дедушка!»