Начался фильм. И кончился фильм. Маруся поднялась со своего места. Ее лицо горело как после пощечины. Ковалев боялся на нее смотреть.

К ним как ни в чем не бывало подошел режиссер. Спросил:

— Ну как?

— Очень интересно, — нейтрально ответила Маруся.

— В ресторане банкет. Поднимайтесь, — пригласил режиссер.

Он приглашал Ковалева как своего лечащего врача. По поводу Маруси у него не было никаких комплексов. Ему казалось: они дружат, вот и все. Какая компенсация за дружбу? Дружба — сама по себе ценность.

— Спасибо, — поблагодарила Маруся.

Режиссер отошел, вернее, отбежал. Отбежал навстречу своей славе, признанию и зависти.

— Неужели ты пойдешь? — удивился Ковалев.

— С ним нельзя рвать. Может быть, он пригласит меня в следующий раз, — проговорила Маруся с каменным лицом.

— А гордость у тебя есть?

— Кино — это опыт унижений. Если надо терпеть и унижаться, я буду терпеть и унижаться.

Они пошли на банкет, сидели до закрытия ресторана, потом все отправились к Ковалевым догуливать.

Ушли под утро, оставив после себя горы грязной посуды. Кто-то вывернул мусорное ведро на балконе. Пришлось руками возвращать мусор в ведро.

Режиссер напоследок решил сесть на собаку верхом.

— Не надо, — спокойно предупредила Маруся. — Будет «ам».

— Она меня не тронет, — успокоил режиссер.

— Я сделаю «ам», — четко сказала Маруся.

Сама она готова была терпеть и унижаться. Но свою собаку она защитит. За свою собаку она укусит.

Режиссер подчинился. Может быть, что-то почувствовал. А скорее всего — ничего не почувствовал. В этот вечер ему было позволено все.

Когда все ушли, Маруся легла лицом к стене и пролежала сутки. У нее началась депрессия.

Через год родился ребенок. Девочка. Назвали Мария, сокращенно Маруся. Пусть будут две.

Большая Маруся поняла простую вещь: чтобы терпеть и унижаться, надо иметь мощный противовес: семью, детей и благосостояние. Дети и деньги — вот что надо иметь, чтобы спокойно дождаться случая.

Девочка оказалась копией Ковалева. Маруся знала причину: во время зачатия она пребывала в депрессии и не участвовала в процессе. А Ковалев старался за двоих, поэтому девочка оказалась похожа на него одного.

Маленькая Маруся росла и радовала и на какое-то время оттеснила мысли о кино. Какое еще кино, когда головой на плече спит беспомощное существо, теплое, как кролик! Большая Маруся все время носила ребенка на руках, не могла расстаться. И когда на ночь укладывала в кровать, руки тосковали.

Ковалев был занят работой по горло и выше. Но ему так нравилось, он так жил. Больница его ширилась, строился еще один корпус. Молодые специалисты работали вокруг Ковалева, учились как у мастера, перенимали опыт. А некоторые догоняли, шли вровень. Ковалев не завидовал. Наоборот, гордился. Если кто-то рядом делал успехи, медицине от этого только лучше.

Однажды Ковалева пригласили к патриарху Всея Руси. Вроде бы ближе всех к Богу патриарх, а болезнь вполне земная и человеческая: сердце. Тяжело дышал патриарх, не хватало воздуха, и никто ничего не мог понять. А Ковалев определил с полувзгляда: воспаление сердечной сумки.

Все, что касается сердца, — так страшно… Все-таки мотор, который запускает всю машину. И когда отпускает боль, уходит страх — такое счастье.

Ковалев и патриарх подружились. Марусю он называл «матушка», подарил перстень с рубином.

Маруся пригласила известного фотографа Никиту. Никита сделал убойный снимок: патриарх в полном святейшем облачении, риза горит огнями, а рядом Маруся — маленькая головка на высокой шее, дивные плечи, овальный лоб, покорность во взоре. Смотришь, глаз не оторвать, и высокие чувства трогают душу. Высокие состояния.

Маруся повесила портрет в прихожей. Гости приходили и застывали. Даже неудобно было шутить.

Потом все-таки шутили, на ум приходили греховные анекдоты. Актеры как дети. А режиссеры как шлюхи-динамистки: поедят, выпьют, а на роль не приглашают.

Маруся открыла в себе новое увлечение: старина. Она ездила по старушкам, скупала мебель, картины. В одном месте — кресло, в другом — бисерную сумочку. Не поленилась — съездила в Хохлому. Привезла мешок за бесценок. Красота — невиданная и неслыханная, душа народа зашифрована в ярких росписях по лаку.

Никита сделал портрет «а-ля рюсс». Маруся среди расписных подносов и круглых блюд.

По приглашению патриарха отправилась в монастырь. Подарила кое-что монашкам. Монашки низко кланялись в пояс.

Маруся ходила среди них, скромно повязав платок, глядя по-монашески вниз. Это была талантливая актриса, играющая монашку. Кино ее не востребовало, приходилось самой выбирать себе роль. И самой играть.

Одна из монашек дала адрес своей сестры, у которой скопились старые иконы. Ковалев и Маруся поехали к сестре за тридевять земель, в Великолукскую область, по бездорожью. Пришлось бросить машину и добираться на тракторе.

Стоял февраль. Деревня — под снегом пустая, будто вымершая. Только три цвета — черный, белый и серый. Черные дома, белый снег, серое небо. Как в черно-белом кино.

— А как они тут живут? — спросила Маруся.

— Они летом живут, а зимой ждут, — ответил Ковалев.

Маруся вздохнула. Где-то на другом уровне, но ее жизнь тоже состояла из ожидания и тоже имела три цвета.

Сестра монашки оказалась веселой, не старой бабой. Маруся подарила ей яркие чешские бусы, а взамен получила икону в серебряном окладе. Потом они выпили мутного самогона. Маруся широким жестом сняла с шеи яркую косынку, а сестра монашки достала из сундука мраморного амурчика с могилы купчихи, умершей в начале века.

Маруся и Ковалев поняли, что в заброшенных деревнях можно найти настоящие музейные ценности.

Когда в жизни нет основного наполнения, используются заменители, как пломба в дырявом зубе.

Заменителем творчества и новым наполнением стали рейды по старине. В Марусе проснулся азарт и алчность кладоискателя. Плюс фанатизм коллекционера. Красивое должно быть не вообще, а в их жилище. Рядом. Красота украшает жизнь, ее можно продать и превратить в деньги. А деньги — в накрытые столы, ломящиеся от еды и питья. А за стол посадить нужных людей и формировать случай.

Маруся накрывала и сажала. Творческие личности пировали и уходили домой, не испытывая благодарности. Наоборот. Они чувствовали, что их покупают. И тогда хотелось быть неподкупными и непродажными.

Ковалев являл собой нечто схожее с доктором Дымовым из чеховской «Попрыгуньи». Он, как правило, не выходил из своего кабинета, появлялся на несколько минут, чтобы сказать малозначительные слова типа: «Пожалуйте, господа, закусить». А Марианна, с широкими плечами, в декольте и накидке из белых перьев, метала в себя рюмки, становилась шумная, оживленная, немного вульгарная, как залюбленный ребенок, распущенный от чрезмерной любви взрослых.