z) Две стороны этого треугольника равны между собой.

Черепаха принимает посылки a и b, однако отрицает, что они приводят к заключению z. Ей удается заставить Ахиллеса добавить еще одно гипотетическое утверждение:

a) Вещи, которые равны одному и тому же, равны между собой;

b) Две стороны этого треугольника равны MN;

c) Если a и b истинны, z должно быть истинным;

z) Две стороны этого треугольника равны между собой.

После этого краткого уточнения черепаха принимает посылки a, b и c, но только не z. Раздраженный Ахиллес вставляет еще одну посылку:

d) Если a, b и c истинны, z должно быть истинным.

Кэрролл отмечает, что в греческом парадоксе содержится бесконечный ряд уменьшающихся дистанций, а сам он предлагает парадокс, в котором дистанция растет.

И последний пример – наверное, самый изящный, но и наименее отличный от Зенона. Уильям Джеймс («Some Problems of Philosophy»[115], 1911, с. 182) отрицает, что может пройти четырнадцать минут, потому что до этого должны пройти семь минут, а до семи – три с половиной, а до трех с половиной – одна минута и три четверти, и так до бесконечности, так до незримого конца, по зыбким лабиринтам времени.

Декарт, Гоббс, Лейбниц, Милль, Ренувье, Георг Кантор, Гомперц, Рассел и Бергсон сформулировали свои объяснения – не всегда необъяснимые и бесполезные – парадокса черепахи. (Я упомянул лишь несколько.) Как сумел убедиться читатель, нет недостатка и в его применениях. Историческими примерами дело не ограничивается: головокружительная regressus in infinitum применима, наверное, в любой области. В эстетике: эта строка трогает нас по такой причине, а эта причина – по той причине… В проблеме познания: знание – это узнавание, однако нужно что-то знать прежде, чтобы узнать, однако знание – это узнавание… Как же расценить такую диалектику? Как законный инструмент исследователя или же просто как дурную привычку?

Опасно полагать, что сочетание слов (а это и есть философия) может сильно походить на вселенную. Столь же опасно полагать, что одно из таких прославленных сочетаний – хотя бы в бесконечно малой степени – не похоже на нее чуть более остальных. Я рассмотрел те из доказательств, которые пользуются некоторым доверием; осмелюсь утверждать, что только в формулировке Шопенгауэра я узнал некоторые черты вселенной. Согласно этому учению, мир есть произведение воли. Искусству всегда требуется зримая ирреальность. Назову всего одну: метафорическая, избыточная или преднамеренно бессмысленная речь персонажей в пьесе. Давайте же признаем то, что признают все идеалисты: призрачную природу мира. И сделаем то, чего не делал ни один идеалист: найдем ирреальности, подтверждающие эту природу. Думаю, мы найдем их в Кантовых антиномиях и в Зеноновой диалектике.

«Величайшим чародеем станет тот, – слова Новалиса хорошо запоминаются, – кто зачарует себя настолько, что примет собственные фантазии за независимые создания. Да разве это не наш случай?» Я полагаю, что наш. Мы (неясное божество, движущее нами) вообразили себе этот мир. Мы вообразили его прочным, загадочным, зримым, вездесущим в пространстве и устойчивым во времени; но мы допустили в его архитектуру зыбкие и вечные зазоры бессмыслицы, чтобы помнить о фальши этого мира.

Оправдание «Бувара и Пекюше»

История Бувара и Пекюше обманчиво проста. Двух переписчиков (в возрасте, наподобие Алонсо Кихано, лет пятидесяти) связывает тесная дружба: полученное одним наследство позволяет друзьям оставить службу и переселиться за город, где они предаются поочередно земледелию, садоводству, консервированию, анатомии, археологии, истории, мнемонике, литературе, гидротерапии, спиритизму, гимнастике, педагогике, ветеринарии, философии и религии. Любое из пестрого набора этих занятий кончается провалом. Лет через двадцать – тридцать, разочаровавшись во всем (читатель уже понял, что «сюжет» развивается не во времени, а в вечности), герои заказывают столяру двойную конторку и снова, как много лет назад, принимаются за переписывание[116].

Шесть последних лет жизни Флобер посвятил обдумыванию и отделке этой книги, которая так и осталась незавершенной и которую преданный «Госпоже Бовари» Госс окрестил ошибкой, а Реми де Гурмон – крупнейшим произведением французской и даже мировой литературы.

Эмиль Фаге («невзрачный Фаге», как его однажды обозвал Герчунофф) выпустил в 1899 году труд, примечательный тем, что исчерпывает все мыслимые доводы против «Бувара и Пекюше», – неоценимое подспорье для каждого, кто возьмется за критический анализ романа. По Фаге, Флобер задумал эпопею о человеческой глупости и совершенно зря (вспомнив то ли Панглосса с Кандидом, то ли Санчо с Дон Кихотом) перепоручил ее двум героям, которые не исключают, но и не дополняют друг друга и чье раздвоение – всего лишь художнический выверт. Создав или вообразив этих кукол, Флобер заставил их прочесть целую библиотеку, которой они не в силах понять. Фаге находит эту затею не только мальчишеской, но и небезопасной, поскольку Флобер, пытаясь пережить поведение двух простофиль, прочел полторы тысячи трактатов по земледелию, педагогике, медицине, физике, метафизике и проч. с намерением их не понять. Фаге замечает: «Попытайтесь читать глазами человека, читающего, не понимая, и вскоре вы действительно перестанете что бы то ни было понимать, чувствуя себя полным остолопом». Дело-де в том, что пять лет совместного существования превратили Флобера в Бувара и Пекюше или (точней) Пекюше и Бувара – во Флобера. В начале герои – это два чудака, над которыми автор презрительно посмеивается, но в восьмой главе натыкаешься на знаменательные слова: «Это пробудило у них пренеприятную способность замечать глупость и возмущаться ею». И дальше: «Их огорчали мелочи: газетные объявления, наружность какого-нибудь обывателя, нелепое рассуждение, случайно дошедшее до них»[117]. Здесь Флобер как бы сливается с Буваром и Пекюше, создатель – со своими творениями. Такое бывает в любой большой по размерам или просто живой вещи (Сократ становится Платоном, Пер Гюнт – Ибсеном), но тут поражает сам момент, когда сновидец (воспользуемся подходящей метафорой) осознает, что спит и призраки его сна – это он сам.

Роман кончают печатать в марте 1881 года, а уже в апреле Анри Сеар находит ему определение: «Нечто вроде Фауста в двух лицах». Дюмениль в издании «Плеяды» закрепляет находку: «Весь план „Бувара и Пекюше“ – в начальных словах фаустовского монолога, открывающего первую часть». Имеются в виду слова, в которых Фауст сожалеет, что понапрасну учил философию, право, медицину и, увы, богословие. Впрочем, уже Фаге отмечал, что «„Бувар и Пекюше“ – это история Фауста, впавшего в идиотизм». Запомним формулу, в каком-то смысле содержащую в себе весь позднейший запутанный спор.

Флобер заявлял, что одна из задач будущей книги – дать обзор всех современных идей. Его хулители полагают, будто, отдав этот обзор двум глупцам, он заранее обесценил замысел, поскольку-де