«В день праздника освобожденного искусства нужно вспомнить Врубеля, погибшего. Среди мастеров цвета и линий — он, великий, был жертвой неволи. Старая жизнь, академический консерватизм, своими щупальцами давили его, Врубеля; старая жизнь издевалась над ним. И апостолом шел он по стезям жизненным, палитрой вещал он о красоте великой. В тяжелую, тусклую жизнь кидал он куски сердца своего прекрасного, творения свои, орошенные кровью. Живопись его лазоревая небом была жизни старой. Линии его изломанные об искусстве будущего говорили. На алтаре искусства он положил душу свою. Они, люди прошлого, стен академических, — его распинали, его ум великий в бред безумца превратили, но перед лицом истории жив Врубель. Живо его искусство.

Безумству Врубеля поем мы славу!»

Однако Гурвич не превратил «День искусства» в пространство удовлетворения собственных творческих амбиций. Наоборот, большую часть печатной площади альманаха занимают представители «Невельской философской школы», абсолютно чуждой его эстетическим и политическим позициям.

Дружеский круг провинциальных неокантианцев заявляет о себе на страницах «Дня искусства» и напрямую, и косвенно. В последнем случае их присутствие воплощается в объявлениях о тех культурно-просветительских мероприятиях, которые должны состояться в Невеле в день выхода альманаха из печати.

В 1919 году в распоряжении невельчан имелось три развлекательные площадки (Народный дом имени Карла Маркса, театр имени Володарского, кинотеатр «Рекорд»), поэтому Бахтин и его друзья как штатные «конферансье» и «шпрехшталмейстеры» оказались рассредоточены на двух из них.

Кагана и Зубакина отрядили в Народный дом для участия в программе симфонического концерта, которая включала в себя отделения, наверняка перемежавшиеся буфетно-лотерейными отдохновениями:

«I.

Вступит, слово:

“Музыка и лирика” М. И. Каган.

II.

1. Увертюра “Робеспьер” Литольф.

2. Вальс “Зимняя буря” Футик.

3. Песни исп. В. Веринская.

4. Соло на скрипке исп. В. Желтовский.

5. Утро (танцы) Григ. исп. А. Гальдман.

6. Стихи прочтет Б. М. Зубакин.

III.

7. Песни исп. А. Козакевич.

8. Декламация исп. А. Гальдман.

9. Песни исп. М. Орлицкая.

10. Интернационал (танцы) (sic!) исп. А. Гальдман.

11. Славянский танец № 1 Дворжак.

12. 2-я Рапсодия Лист.

Начало в 8 час. веч.».

Бахтин, имевший, видимо, репутацию специалиста по драматическому искусству, был направлен в художественное учреждение имени Володарского. Ему предстояло произнести слово «О театре» перед приготовленной для зрителей разножанровой «солянкой» (2-й акт из драмы А. Н. Островского «Лес», 2-й акт из комедии Н. В. Гоголя «Ревизор», одноактная пьеса-шутка М. Разумного «Милый мальчик»).

Прямое же присутствие невельских неокантианцев на страницах «Дня искусства» заключается в нескольких публикациях. Абсолютным рекордсменом при этом является Каган: из десяти заметок альманаха три принадлежат ему (а если учитывать объем каждого текста, то написанное Каганом занимает примерно половину всей печатной площади). Это статьи тезисного характера «Искусство, жизнь и любовь», «Национальность, класс и искусство» и «Внешность Невеля». Именно последний текст наиболее интересен, поскольку раскрывает Кагана с неожиданной стороны: как человека, благосклонного к идее монументальной пропаганды и выступающего за новые формы градостроительства.

Однако то, ради чего, собственно, «День искусства» заслуживает отдельного разговора, находится на страницах под номерами 3 и 4. Их занимает «карликовая» статья Михаила Бахтина «Искусство и ответственность», являющаяся первой печатной публикацией будущего знаменитого ученого. Поскольку большим количеством строк она похвастаться не может, воспроизведем ее без каких-либо купюр:

«Целое называется механическим, если отдельные элементы его соединены только в пространстве и времени внешней связью, а не проникнуты внутренним единством смысла. Части такого целого хотя и лежат рядом и соприкасаются друг с другом, но в себе они чужды друг другу.

Три области человеческой культуры — наука, искусство и жизнь обретают единство только в личности, которая приобщает их к своему единству. Но связь эта может стать механической, внешней. Увы, чаще всего это так и бывает. Художник и человек наивно, чаще всего механически соединены в одной личности: в творчество человек уходит на время из “житейского волненья” как в другой мир “вдохновенья, звуков сладких и молитв”. Что же в результате? Искусство слишком дерзко-самоуверенно, слишком патетично, ведь ему же нечего отвечать за жизнь, которая, конечно, за таким искусством не угонится. “Да и где нам, — говорит жизнь, — то, — искусство, а у нас житейская проза”.

Когда человек в искусстве, его нет в жизни, и обратно. Нет между ними единства и взаимопроникновения внутреннего в единстве личности.

Что же гарантирует внутреннюю связь элементов личности? Только единство ответственности. За то, что я пережил и понял в искусстве, я должен отвечать своей жизнью, чтобы все пережитое и понятое не осталось бездейственным в ней. Но с ответственностью связана и вина. Не только понести взаимную ответственность должны жизнь и искусство, но и вину друг за друга. Поэт должен помнить, что в пошлой прозе жизни виновата его поэзия, а человек жизни пусть знает, что в бесплодности искусства виновата его нетребовательность и несерьезность его жизненных вопросов. Личность должна стать сплошь ответственной: все ее моменты должны не только укладываться рядом во временном ряду ее жизни, но проникать друг в друга в единстве вины и ответственности.

И нечего для оправдания безответственности ссылаться на “вдохновенье”. Вдохновенье, которое игнорирует жизнь и само игнорируется жизнью, не вдохновенье, а одержание. Правильный не самозваный смысл всех старых вопросов о взаимоотношении искусства и жизни, чистом искусстве и проч., истинный пафос их только в том, что и искусство и жизнь взаимно хотят облегчить свою задачу, снять свою ответственность, ибо легче творить, не отвечая за жизнь, и легче жить, не считаясь с искусством. Искусство и жизнь не одно, но должны стать во мне единым, в единстве моей ответственности».

Эти рассуждения Бахтина подкупают своим пафосом, но не блещут оригинальностью. С одной стороны, очевидна их связь с философией Германа Когена, в которой понятия «ответственность», «единство» и «поступок» являются ключевыми. С другой — статья Бахтина повторяет, причем до полного совпадения смыслов, главные положения заметки Матвея Кагана «Искусство, жизнь и любовь», напечатанной по соседству (если раскрыть оригинальное издание «Дня искусства», то творения Кагана и Бахтина будут явлены на одном развороте; но декларация Кагана предстанет взору слева, а манифест Бахтина — справа). Квинтэссенцией бахтинских анафем нарастающему разрыву между искусством и жизнью могут, например, служить вот эти тезисы Кагана: «Два полюса (в спорах о соотношении жизни и искусства. — А. К.): 1) будто существует самостоятельно от жизни людей чистое искусство; 2) будто существует жизнь людей самостоятельно вне касательства к искусству. Ни этого, ни другого на самом деле нет. Истинное искусство есть искусство жизни и искусство для жизни. Искусство должно быть достоянием всех людей. Все, и каждый человек всегда и во всех отношениях нуждается в искусстве, и должно творить его на каждом шагу своей жизни, иначе жизнь будет жизнью без любви».