Владька, давая мне представление о том, с кем мне предстоит встретиться, с весёлостью сообщил: «Это уже на уровне легенды: поговаривают, что Семёныч ещё при Дзержинском участвовал в тибетской экспедиции ГКПУ в поисках каких-то там тайн Далай-ламы… Шутка юмора», — весело резюмировал Владька.

Сейчас мне было не до шуток. Сейчас мне было никак. Яков Семёнович Семенов усадил меня в удобное кресло. Совершенно обыкновенное подержанное мягкое пляжное кресло, обычно предназначенное для принятия солнечных ванн. Однако, ни нежно-тёплого солнца, ни угрожающе-жёсткого света софитов в лицо не было. Не было и меня, ещё пару минут назад слушавшего вкрадчивый голос Семёныча:

«Усаживайтесь поудобнее, сейчас вы отправитесь на встречу с самим собой. Расслабьте мышцы. Старайтесь ни о чём не думать. Внимательно слушайте всё то, что я буду вам говорить. У вас появится желание спать. Ваши веки тяжелеют и постепенно опускаются. По всему телу распространяется чувство приятной теплоты. Всё больше и больше расслабляются мышцы рук, ног и всего тела. Вам хочется спать. Сейчас я начну считать, и по мере того, как я буду проводить этот счёт и приближаться к десяти, желание спать будет нарастать всё больше и больше, всё сильнее и сильнее. Когда я назову цифру десять, вы заснёте».

Не знаю, каков я был со стороны. Да и что представляло из себя моё «я», если «тело» было на месте, закрытые веки даже не шелохнулись, а сознание напрочь уступило место бессознательному, возвратившись ко мне, когда умиротворяющий Кощеюшка произнёс цифру три. Не было чувства дискомфорта, как, впрочем, не было и желания допроситься у Семёныча, а где же я был.

— А вы, оказывается, наш человек, — расплылся в беззубой улыбке Семёныч.

«Какой, ваш?! Ну, Владька, спасибо, удружил». Из состояния «никак», наверное, именно, от этой «улыбки», открывшей взору корни трёхсотлетних гланд, я перешёл в состояние агрессивного настроения. Как правило, доведённые до такого состояния настоящие мужики, находят отличные способы возвращения в нормальное жизненное русло — выматериться, напиться, заехать кому-нибудь в ухо, рыло и так далее. Мне не нужно было размышлять, кому же набить рожу. Конечно, Владьке! Но когда я вышел от Семёныча, этот гад не встретил меня у дверей кабинета. Вместо этого из «конторы» меня выпроваживал какой-то молчаливый прапор с челюстью Шварценеггера. Не отойдя и десяти метров от управления, я включил мобилку, отключить которую при входе в здание управления Службы Безопасности рекомендовал даже не прапор, а его величество «объявление», набранное шестнадцатым шрифтом и распечатанное на стандартном листочке формата А4. «В учреждении убедительная просьба отключить мобильные телефоны». Не дурак. Сам знаю. В этом здании дважды повторять не принято. Но и после включения телефона мне так и не удалось излить Владьке свой гнев. Видите ли, «нет связи с телефоном вашего абонента. Попробуйте…»

— Какие, на хрен, «попробуйте»! Пошёл ты, — мне пришлось выразить злость отборным матом этому тупому мобильному автоответчику. Нет. Запас слов не иссяк. И закашлялся я минуты через три не оттого, что иссякли мои запасы познания великого нашего славянского красноречия. Тут запасы неисчерпаемы. Никакие ЦРУ и прочие службы, напичканные так называемыми спецами по Восточной Европе, на все сто процентов нас не поймут, а значит и не победят. А почему? Потому что все наши многоступенчатые спичи в минуты эмоциональных подъёмов либо надломов их дармоеды-переводчики, вытянув в гримасе верхнюю губу до своего лопоухого уха, переводят, словно заевший автомат Калашникова, который в режиме «автоматная очередь», выдаёт, как банальная охотничья двустволка, исключительно «fuck you», «fuck you»…

А закашлялся я от своего пристрастия к куреву. Врачи определили у меня (сейчас выдам) обструктивно-реструктивные нарушения в жизненной ёмкости лёгких. Выписали гору таблеток и рекомендовали задуматься, а жена — закодироваться.

— Ну да! Щас! Этак брошу я курить (по-ихнему), а на перекуры кто ходить вместо меня будет?!

Я, смачно затянувшись, стал долго, на выдохе, выпускать дым. Ещё, ещё раз… Во! Помогло! Владька уже не стал казаться такой сволочью. Да и действительно, что это я из-за какого-то беззубого отшельника должен хаять своего кореша. С кем ещё я мог бы вот так за кухонным столом, под рюмашечку изливать свою душу? Уже успокаивающиеся мысли прервал мобильник мелодией из сериала «Бригада». На зелёном экране цвета ночной неоновой травы вырисовалось не совсем приличное слово «сука».

Это стало уже привычкой — каждое утро, спускаясь в кабине лифта со своего двенадцатого этажа, я изменял «позывные» телефона жены. Иногда это «любимая», «лапушка», иногда банально тупо — «жена», «Люся». Но бывает и так, как сейчас. И даже совсем нередко. Вместо того, чтобы сегодня, как любящая и приличная супруга, понимая, что муж с банального бодуна после душевной беседы с родным кумом, произнести ласково вкрадчиво: «Ну, как головушка? Бо-бо? Может тебе пивка холодненького?». Так я себе даже представить подобного не успел, как слышу нечто явно неуважительное в свой адрес:

— Блин. Я так вижу, что пока я языком не начну лакать воду возле унитаза, ты не заметишь, что он у нас уже третий год как протекает. Скоро уже стекло у этой баночки, которую я подставляю под унитаз, рас-со-сёт-ся, — почему-то смакуя свои филологические способности в разбивании слов на слоги, а может быть, издеваясь надо мной, выговорила жена и, наконец, решила добить:

— Ну что ты стоишь, как деревяный?

Голова у меня работает что надо, но иногда сначала брякаю, а уж потом обдумываю. Может, поэтому я считаю себя мастером экспромта.

— Деревянный, как и стеклянный — это иск-лю-че-ни-я. И пишутся с двумя «эн», — перебил я Люську, показав свои школьные познания в произношении слогов.

Жена застыла с широко растопыренными глазами — наверно задумалась: «К чему он это выдал?».

Я же думать с утра практически не мог и выдал первое, что пришло в голову. Почему-то это оказалось никогда ранее не востребованное памятью правило. Точнее, исключение из правила. Хотя по «русскому» у меня всегда был твёрдый трояк, но сейчас всё сложилось и сказалось от души. Это — с одной стороны, а с другой — я выиграл драгоценные секунды, чтобы смотаться из квартиры на паузе глубокого вдоха жены, и, схватив, про всякий случай, зонт с вешалки. С жестом истинного артиста, я театрально шагнул прочь за пределы моего оскорблённого достоинства по направлению к лифту, который как раз вовремя остановился на нашем этаже.

Щелчок замка с глубокого размаха захлопываемой мною двери и нажатие кнопки вызова лифта разделили десятые доли секунды. Наверное, я установил мировой рекорд в покорении этой, к сожалению, не олимпийской дистанции. Пока Люська сообразила-таки выпустить пар из своих непомерно раздутых щёк, шагнуть к двери, повернуть замок, открыть дверь и ступить за порог, чтобы прокричать мне вслед, ясное дело, что-то обидно-хамское, я уже был на середине пути к спасительному выходу из подъезда. Не теряя времени, я стал набирать на своей мобилке под Люськиным номером всё, что сейчас о ней думаю. Выражение это, по очевидным причинам, оказалось кратким, но очень ёмким. Перегнуться через перила лестничной площадки и покричать мне вслед что-то гневное Люське не позволило её высшее университетское образование.