было вернуться. И теперь я должен поделиться с тобой тем, что узнал так поздно, потому как не верил, отрицал перед самим собой, поделиться страшным открытием, поразившим меня: мы и сейчас с тобой друзья. Похоже, никакая внешняя сила не в состоянии изменить человеческие отношения. Ты что-то убил во мне, разрушил мою жизнь, а я по-прежнему твой друг. И я тоже кое-что в тебе убью сегодня ночью, а потом отпущу в Лондон, в тропики или в ад, и ты всегда останешься мне другом. Это мы тоже должны знать, прежде чем поговорим о той охоте и обо всем, что случилось потом. Ведь дружба — не идеальное состояние. Дружба — строгий людской закон. В древнем мире она была самым сильным законом, на его основе создавались правовые системы великих цивилизаций. Этот закон, закон дружбы, был в людских сердцах превыше эмоций, важнее корысти.

И он был сильнее страсти, толкающей мужчин и женщин с безнадежной силой в объятия друг друга, дружбы не мог коснуться обман, ведь друг не хотел от другого ничего, друга можно было убить, но дружбу, которая связала двух людей с детства, не может убить, наверное, и сама смерть: память о такой дружбе продолжает жить в сознании людей, как память о бессловесном подвиге. Именно подвиге — в роковом и негромком значении этого слова, то есть без звона сабель и кинжалов, подвиге, как любое человеческое деяние, лишенное корысти. Такая дружба была между нами, и ты это хорошо знал. В ту минуту, когда ты поднял ружье, чтобы убить меня, дружба между нами была, возможно, острее, чем когда-либо прежде за все двадцать два года юности. Ты помнишь эту минуту, ибо она все последующие годы оставалась смыслом и содержанием твоей жизни. Я ее тоже помню. Мы стояли в чаще среди елей, где начинается тропа, уводящая вглубь от просеки, где лес уже живет своей жизнью скрыто и неподвластно человеку. Я шел впереди тебя и остановился — вдалеке, шагах в трехстах, из-за елей вышел олень. Светало. Свет разливался так медленно, точно солнце лучами-щупальцами осторожно трогало свою добычу — весь мир, и олень застыл на краю ловушки, поднял голову, посмотрел в чащу, чувствуя опасность. В нервах животного инстинкт, шестое чувство, настроенное точнее и сложнее, чем обоняние или зрение.

Он не мог нас видеть, рассветный ветер дул в другую сторону и не мог предупредить его об опасности, и мы какое-то время стояли уже неподвижно, с трудом переводя дух от напряжения, я — впереди, на краю тропинки, среди деревьев, ты — за моей спиной. Псарь остался с гончей. Мы были одни посреди леса. Наше одиночество было одиночеством ночи, рассвета, леса, диких зверей. В таком одиночестве человек всегда на миг ощущает, будто заблудился в своей жизни и в мире, и однажды ему придется вернуться домой, в это дикое и опасное жилище, ведь это его единственный истинный дом — лес, глубокая вода, древняя сцена жизни. Я всегда так чувствовал, когда охотился в лесной чаще. Я увидел оленя и остановился, ты тоже его заметил и встал в десяти шагах за мной. Для охотника и дичи это минуты, когда человек своими более развитыми органами чувств чует реальность, все знает о ситуации, об опасности — даже в темноте, даже если не оглядывается. Что за волны, силы, лучи передают нам информацию в такие мгновения? Не знаю… Воздух был чист и лишен запахов.

Ели — неподвижны в легком дуновении ветра. Олень ждал. Он оставался неподвижен, стоял зачарованный, ведь в опасности всегда есть что-то притягательное и чарующее. Когда судьба в какой-либо своей форме поворачивается непосредственно к нам и глядит в глаза, точно зовет по имени, в глубине ужаса и страха всегда таится нечто зовущее к себе, ведь человек не только хочет выжить любой ценой, нет, человек хочет до конца познать и принять свою судьбу. Любой ценой, пусть и ценой смерти. Именно это ощущал в ту минуту олень, я точно знаю. То же ощущал и я в ту минуту, это я знаю точно. И то же чувствовал ты в нескольких шагах за моей спиной, когда — подчиняясь той же власти, что и олень, и я, стоявшие перед тобой на расстоянии выстрела, — взвел курок ружья с тем тихим и холодным щелчком, какой издает только самое благородное железо, когда его используют для роковой цели и против человека, так звучит, Например, кинжал, соприкасаясь с другим кинжалом, или настоящее английское ружье, когда у него взводят курок, чтобы кого-нибудь застрелить. Эту-то минуту, надеюсь, помнишь?..

— Да, — произнес гость.

— То была ключевая минута, — генерал говорит это чуть ли не с удовлетворенностью знатока. — Этот тихий щелчок слышал, естественно, только я: он был так тих, что даже в безмолвии рассветного леса не сумел за триста шагов спугнуть оленя. И тут произошло то, что я никогда бы не смог доказать перед судом, но тебе рассказать могу, ведь ты и так знаешь правду. Что же произошло?.. А вот что: я почувствовал твои движения, точнее, прочувствовал в те секунды все, будто видел, что ты делаешь. Ты стоял у меня за спиной, наискосок, слегка поодаль. Я почувствовал, как ты поднял ружье, приладил к плечу и прицелился. Почувствовал, как ты прикрыл один глаз, ствол ружья медленно повернулся под углом. Моя голова и голова оленя возвышались теперь перед тобой на одной линии и на одинаковой высоте, между двумя мишенями оставалась полоска сантиметров в десять. Я почувствовал, что рука у тебя дрожит. И с точностью, с которой лишь охотник способен оценить ситуацию в лесу, я понял, что из этой позиции ты не можешь целиться в оленя: пойми, в ту минуту охотничья сторона происходящего интересовала меня чуть ли не больше, чем человеческая. В охоте я тоже кое-что понимал — под каким углом надо стоять к оленю, который в трехстах шагах, ничего не подозревая, ждет выстрела. То, как расположились охотник и перечисленные мишени с точки зрения геометрии, точно проинформировало меня о том, что происходит в нескольких шагах за моей спиной в сердце человека. Ты целился в меня секунд тридцать — я это и без хронометра знаю с точностью до секунды. Человек в такие минуты знает все.

Я знал, что ты не такой уж меткий стрелок, знал: достаточно слегка повернуть голову вбок — и пуля просвистит над ухом, а то