Солнце уважали, но кулуарно считали, что он выдвинулся на фоне дебилов и, провозгласив войну истеблишменту, стал хипповской номенклатурой. Чтобы конкурировать с ним, нужно было отдавать стриту всю жизнь, никто к этому призвания не чувствовал.

Солнцу хотелось славы, любви и беспрекословного подчинения. Но, поскольку у «системы» не было законов, никто толком не знал, «в системе» он или нет, из-за этого любое общение с Солнцем выглядело разборкой. Он назначал хиппи своими подчинёнными, а они об этом не знали. Впрочем, он был мил и добр, и никому ни разу так и не дал в морду, хотя говорил только об этом. Юра Солнце талантливо творил свою легенду, хотя сегодня понятно, что и он сотрудничал с органами.

Жизнь на флетах проходила в жанре разудалых группешников под запрещённую музыку и винегрет из наркотиков. Меня это не манило, я использовала только свободолюбивые качества «системы», экзотичность её представителей, эстетический ряд, но система ритуалов у меня на Арбате была своя. Я задавала жёсткий салонный жанр, в который хиппи вплетались хитрым орнаментом только до той поры, пока жанр их сдерживал. Солнце не был у меня ни разу. Я понимала, что он захочет сделать это пространство своим, и ещё не известно, кто войну выиграет и с какими потерями.

Моя подруга Таня Александрова возилась с ним более пристально. Какое-то время они ходили «не разлей вода», все считали, что у них роман, но Солнце стремился к этому без взаимности. С её стороны были хипповское почитание и возвышенно-благотворительные мотивы. Солнце написал толстый графоманский роман «Бегство», и Таня даже отдала его своей маме, опытному редактору, для приведения в удобоваримое состояние. На исходе отношений она привела Юру Солнышко в дом, где старый пёс лизнул его руку в сыпи, а мама-врач мгновенно поставила по ней диагноз — запущенный сифилис.

В московских хиппи причудливо сплелись бомонд, студенты, фарца и подворотня. Они взаимно презирали друг друга, но общий враг — «советская власть» — в минуты роковые делал их монолитом. Были и совсем случайные люди. Моя подружка по стриту хипповка Тамара гордо говорила:

— Я скоро замуж выхожу.

— Когда?

— Когда он из крезы выйдет, — всяческая психиатрия считалась хорошим тоном. Свадьба Тамары происходила в джинсе под «Битлз» с деревенскими родственниками и периной в приданое.

Мы с Веркой крутили романы с Марлоком и Румянцем. Но Марлок сделал неосторожный шаг в надежде повысить авторитет: отвёл меня в гости к своему другу и наставнику, сорокалетнему неуспешному сценаристу по фамилии, скажем, Валентинов. Валентинов был тем, что совали в наше бессознательное как образ настоящего мужчины: высок, плечист, бородат, смугл, хрипловат, пьющ, в трудный момент способен сделать заинтересованное лицо и к месту процитировать Бродского. Он даже дослушивал до конца, в то время как большинство его сверстников до конца могли дослушать только инспектора ГАИ. Я влюбилась до беспамятства.

Его жена свалила навсегда в Америку, периодически высылая магнитофоны и джинсы, на продаже которых он строил бюджет, не пренебрегая позой оставленного трагического героя. У него была овчарка, стеллаж самиздата, пьющая хорошенькая любовница-актриса и ощущение себя большим художником. Когда мы пришли в гости, там веселилась компания. Хозяин пил водку из пивной кружки и стряхивал с колен то полуодетую любовницу, то требующую прогулки овчарку. Это мешало подсесть поближе. Пришлось достать первую попавшуюся книжку с полки и начать обсуждать её так, чтобы, отогнав боевых подруг, Валентинов кинулся защищать автора.

Уже в юности я понимала, что номер работает на контрастах: если передо мной мужчина, рисующий на себе супермена, надо петь про кризис мачизма — без нажима, но с пониманием, даже с сожалением. Но про кризис. Если наоборот, то про то, как даже самой возвышенной мужской душе и самому толстому кошельку пошли бы стройные длинные ноги и рельефы мускулов. И тоже с пониманием и сожалением. Модель практически не даёт сбоя: чтобы защитить своё сословие, мужчина оторвётся даже от полового акта, а потом в полемическом пылу не успеет заметить, что участвует в том же самом акте, только уже с вами, а не с предыдущей партнёршей. В юные годы я не пренебрегала манипуляциями; с возрастом поняла, что мужчина, не идущий в руки без дополнительных усилий, практически не имеет смысла.

Объяснившись по поводу книги, Валентинов успел разглядеть меня, потребовал выпиванья на брудершафт, запихнул в мою сумку свежий самиздат и предупредил, что послезавтра я должна его вернуть. Марлок был отставлен, он был инфантильным московским мальчиком, которого важный папа запихнул учиться на режиссуру вместо армии. Ел наркотики, отвязывался, любил фантастику и мороженое. По опыту и сообразительности я казалась ему Сократом. Надо сказать, высокий процент поклонников западал не на мои внешние данные, а на мою «взрослость и многоопытность», руша миф о «простушке и дурочке» как золотой мечте среднеарифметического мужчины.

Через пару дней, потрясённая темпом и органичностью отношений, возникающих между полами, я была в объятьях Валентинова, ощущая второй в жизни роман как историю двух людей, наконец нашедших друг друга в этом огромном мире. Понятно было, что меня любят безумно — иначе стал бы взрослый серьёзный человек тратить столько времени? Он писал киносценарий о молодёжи, и я не знала, что он писал его последние пять лет. Я немедленно разложила на его письменном столе свои дневники и опусы и с пылом «истинной подруги художника» начала выслушивать одни и те же картонные куски сценария, пытаясь вдохнуть в них жизнь. Еще первый возлюбленный научил меня тактично глотать галиматью о творческих муках, и я понимала, что на меня снова возложена высокая ответственность.

Сегодня, в сорок лет, написав четырнадцать пьес и кучу прозы, я так и не изведала онанистической прелести вербализации творческих мук. Очевидно, я малотворческое существо, но вздохи над белым листом бумаги и чистым экраном компьютера до сих пор кажутся мне мизансценическими излишествами. Если нечего написать, пойди займись другим, дел-то вокруг сколько. Так что никто из спутников не может пожаловаться на моё околотворческое нытьё.

Я ночевала у Валентинова, варила гостям кофе, важно поддерживала беседу и невероятно гордилась своим положением. Актрисе было отказано от дома, Марлок прервал отношения с Валентиновым; а я, как большая (хотя возлюбленному было известно, что мне семнадцать), ходила по квартире, уничтожая художественный беспорядок, и валялась на тахте с сигаретой, листая книги и альбомы. Овчарка меня ненавидела, и я боялась оставаться с ней вдвоём.

— Зачем тебе на философский? — недоумевал Валентинов. — Тебе надо во ВГИК на сценарный или замуж.

— Мне необходимо приличное образование, — пышно поясняла я. — Только на философском преподают логику, высшую математику и историю религии одновременно.

— Зачем тебе логика? Зачем тебе высшая математика? — ужасался он. — Кто вбил тебе это в голову?

Однажды он надолго ушёл с собакой, а я начала преображать жильё. Решила выстирать постельное бельё, под Шопена, изображая крутую хозяйку, не чуждую культурных ценностей. Но навыки были нулевые: дома бельё сдавалось в прачечную или кидалось в стиральную машину. Короче, что-то я с ним делала, оставив на финише открытый кран при закрытом стоке. Что-то я сделала и с дорогим проигрывателем. К возвращению Валентинова вода протекла на нижний этаж, а иголка проигрывателя накрылась медным тазом. К чести возлюбленного, он оказался не мелочным и не занудой, тем более, что жил на чувство вины бывшей жены, материализованное в американские посылки. Он как-то утешил нижних соседей, захлопнул недействующий проигрыватель, налил водки в пивную кружку и задумчиво сказал: