стащила с головы свою косынку, вероятно, пожалев, что поддалась своему любопытству и не ушла. Волосы у нее были рыжие, густые и доходили до плеч. Она вся зарделась, словно не головной убор сняла, а сама разделась.

С улицы опять загромыхало, но дождь пока еще не начался — началась тишина и полная неподвижность природы: ни один листочек не шелохнется, даже курицы бегать перестали.

Тынис зачем-то пожал плечами, словно в недоумении, и показал женщине, как крутить ручку динамо-машины. Она сделала несколько оборотов, между стальными шарами с треском пробежала молния, Матрена взвизгнула и отпрянула.

— Отлично, — сказал эстонец, надел поверх одежды белый халат, вероятно, чтобы отличаться от всех других людей в комнате и развел шары своей машины под определенными углами. Женщину он жестом пригласил браться за ручку вновь. — Все, ничего страшного больше не будет.

Тойво со своего места улыбался. Товарищ Лацис смотрел за происходящим, как за спектаклем, откровенно развлекаясь представлением. Матрена с круглыми глазами и румянцем во всю щеку выглядела встревоженной. Тынис изображал из себя чудаковатого ученого: шептал что-то под нос, кивал головой и ерошил свою шевелюру. За окном бабахнуло так, что задрожали стекла и резко пошел сильнейший ливень.

По взмаху руки эстонца женщина закрутила ручку, опасливо косясь на стальные шары, но ничего не происходило, и она успокоилась. Тынис встал перед стулом и принялся оглядываться по зеркалам. Тойво почувствовал, что проваливается сквозь землю.

Такое бывает от стыда, от чрезвычайного усердия, подтвержденного клятвой. Такое, да не такое. Он провалился фигурально: пролетел сквозь пол, сквозь подвал с пустыми камерами для задержанных, сквозь землю, сквозь камни, сквозь воду, сквозь огонь, а потом наступила чернота.

Чернота как наступила, так и отступила. Тойво опять сидел на стуле, а Тынис оглядывался по сторонам. У Матрены волосы медленно становились дыбом, и это выглядело очень смешно. Она, вроде бы, даже не замечала своей новой прически, продолжая крутить ручку магнето.

Тойво засмеялся, и получилось это у него счастливо, как в детстве. Все хорошо: Лотта доберется до Питера, где их приютит тетя Марта, потом по Карельскому перешейку они совершат переход в Финляндию — так будет. Он тоже завтра выедет отсюда, а Тынис задержится на пару дней — в принципе, так и планировалось. Матрену не расстреляют, она вернется домой, слегка пришибленная от пережитого. Волосы у нее перестанут смешно топорщиться.

Лацис — а что Лацис? Лацис — именно «что». Тойво не знал, что будет с ним завтра. Ему почему-то сделалось понятным самое ближайшее будущее людей, а начальник ЧК человеком не был.

Палачами могут работать только лысые люди. Их восприятие чужого страха и страданий притупляется. Они заняты сугубо механическим процессом: голову снять с плеч, повесить за шею, руки-ноги переломать, а потом живот разрезать, поджечь у столба, распять на кресте. Все это при скоплении людей. Люди насыщаются зрелищем мук.

Чувства лысых притупляются. Все, в принципе, остается: и любовь, и дружба, и улыбки милых, и сердечность встреч, но нет остроты. А как же иначе — волосы для того и служат, чтобы с космосом иметь связь, а посредством космоса — и между людьми.

Но те волосатые, что добровольно приходят смотреть на казни, а также те волосатые, которым случилось эти казни устраивать — не люди. Это маньяки. Они сострадают страдающим, но сострадание это вывернутое: они получают от этого кайф.

Товарищ Лацис был маньяком, но это его не выделяло среди прочих начальников ЧК и членов ЦК. Они там все были маньяки. Они там все будут маньяки. Поди, попробуй, отличи их от прочих людей.

Тойво отличить мог: щупальца, протянувшиеся к голове Лациса, протянулись и к сердцу. Антикайнен не сомневался, что Самозванец, мнивший себя богом, именно через таких маньяков продвигает свою власть. Лохматая Матрена не была отмечена связью с гигантским Черепом, парящим в нигде, Тынис — тоже (подробнее о Самозванце — в моих книгах «Радуга»). Тойво провел рукой над своей головой, будто надеясь нащупать мнимый отросток щупальца. Точнее, конечно — как раз не нащупать.

Спохватившись, в тщетности такой попытки, он посмотрел в одно из стальных зеркал в углу, но угол был несоответствующий. Ну, что же, надо приглядеться к себе, когда опыт по обнаружению души, который проводил Тынис, закончится.

— Как ты себя чувствуешь? — поинтересовался эстонец.

— Нормально, — ответил Тойво.

— Нормально, — ответил Тойво.

Это было странно: два раза отвечать одно и то же. Ладно, революционные вожди по три раза для солидности одно и то же слово повторяют. Ладно, юристы одно и то же слово жуют, жуют, пока не пережуют. Но он-то ни то, ни другое.

— Представь, что ты можешь понимать мысли, или побуждения других людей, — продолжил Тынис. — Получается представить?

— Я понимаю мысли других, — пожал плечами Тойво.

— Я понимаю мысли других, — пожал плечами Тойво.

Эстонец склонился к своей тетради и начал в ней что-то писать, заглядывая в зеркала. Он достал несколько полосок разноцветной бумаги и начал, меняя их перед своими глазами, сравнивать цвета с чем-то только ему видимым в зеркалах. За окном дождь лил, как из ведра.

— Итак, — продолжил Тынис. — Что чувствует оказавшееся здесь женщина?

— Она думает, что очень хорошо, что не пошла домой, а пережидает непогоду под крышей. Еще ей нравится твой саквояж. Да и ты ей нравишься, — сказал Тойво.

— Она думает, что очень хорошо, что не пошла домой, а пережидает непогоду под крышей. Еще ей нравится твой саквояж. Да и ты ей нравишься, — сказал Тойво.

Матрена, услышав это, не испугалась. Наоборот, она заулыбалась чудесной открытой улыбкой. Если бы не шар волос вокруг головы, улыбка бы преображала ее в настоящую красавицу.

— А что думает какой-нибудь человек на другой стороне улицы в другом доме?

Тойво удивился вопросу: как он может знать, что в голове у кого-то, кого он даже не видит? Однако он попробовал посмотреть в окно и тотчас же почувствовал страх, веселье, заботу и ненависть. Все это были различные восприятия, которые как бы отразились в его личных ощущениях. Сильнее всего его донимала ненависть. Вообще-то ничего в этом необычного нет: любовь и ненависть — два самых сильных чувства, которые одолевают человека.

Но эта ненависть казалась ему всеобъемлющей. Она переливалась, как спираль, то скручиваясь, то раскручиваясь, меняя цвет с белой до ослепительно белой, словно раскаленной.

Тойво постарался проследить, откуда эта спираль пробивается, и с удивлением для себя обнаружил, что может видеть через пелену ливня и через стены домов. Спираль