Мы искали купить дом в пригороде, чтоб разводить редких псов, и агентша привезла нас в дачный поселок. После этого случая я знаю: продать можно все что угодно. Любой товар сидит в засаде и ждет своего покупателя, застает врасплох и уже не разжимает пальцев на лоховском горле. Яхтсмен что-то еще мямлил в знак протеста, но пальцы товара уже смыкались и на его шее. Мы повелись практически сразу и вдруг. Покрашенный снаружи в дебильную голубенькую краску, внутри дом был снизу доверху обит сосновыми досками. Они пахли. Как они пахли! На второй этаж вела такая же сосновая лестница, и по ней хотелось ходить постоянно, туда-сюда. На кухне внизу была печка. Ее можно было тут же затопить, потому что рядом лежали дрова, но мы не стали: зачем топить печку в конце августа. Росший позади дома громадный дуб вовсю расшвыривал желуди — любимую еду свиней. Свиней у нас не было; у нас были собаки, количество которых вскоре планировалось довести до промышленного. Мы обошли дом вокруг и начертили в воздухе план будущего питомника.

Я точно помню, что день, когда продалась моя однокомнатная почти в центре города В., был вторником. Это был тот самый «черный вторник» 98-го. Мне всегда везло с недвижимостью. Купленная в тот же день дача оставила от квартирных денег сумму, ставшую через месяц довольно большим капиталом. Мы просрали его уже позже, пролетев с партией щенков мастино.

Покупкой лесной дачи мы были довольны. До такой степени, что переехали все в тот же черный вторник. Иногда один день способен вместить в себя очень много событий. Но не настолько, чтобы, подписав два договора, успеть вывезти барахло из проданной квартиры и расставить его в новом жилье еще засветло. Мы как раз покончили с монтажом спальных мест, когда решили перекурить и обратили внимание, что интерьер с горой коробок покрыт довольно густым мраком.

Естественным поступком в подобном случае было бы включить свет, но сделать это не получилось по очень простой причине: ни в той комнате, где мы только что установили диван, ни в соседней, ни наверху, ни в кухне, ни на веранде — нигде в доме мы не обнаружили ни единого выключателя. Еще какое-то время, не веря очевидному, мы ползали по коробкам, подсвечивали себе зажигалками и молча пялились в потолки и стены комнат: выключателей в доме не было, потому что в нем полностью — начисто! — отсутствовали какие бы то ни было провода. Когда мы осматривали дом перед покупкой, нам просто в голову не пришло обратить внимание на такую мелочь, как наличие или отсутствие электричества. Нам, городским жителям, оно было привычно как воздух с примесью выхлопных газов, а тут, среди кедрача, голова болела от чистейшего кислорода. Что же касается электричества, то на следующий день Яхтсмен узнал от соседей, что этот понтовый дачный поселок вообще не электрифицирован, потому что «Дмитрий Андреич, кто бы мог подумать — такой приличный мужчина — исчез в позапрошлом году со всеми деньгами, что на подстанцию собрали».

Мы поели чего-то на ощупь и легли спать на втором этаже. Среди ночи я проснулась оттого, что по крыше топали. Минут через десять, почти уже умерев от страха, я догадалась, что в лесу просто подул ветер, и на крышу посыпались желуди с растущего рядом дуба. Потом громко и где-то очень близко ухнул филин. Потом кто-то еще хохотал в глубине леса дурным голосом. Когда он наконец заткнулся, опять закричал филин. Они чередовались какое-то время, потом я уснула, а проснулась уже утром от страшного грохота, по сравнению с которым ночные желуди, филин и этот ужасный, который хохотал, были пустой фигней. Мы выскочили вон, чтобы защитить свое жилье от вандалов, разламывающих дом с восточной стороны, и увидели дятла. Он сидел под самой крышей и увлеченно долбился носом об стену, добывая из нее каких-то козявок.

Мы оделись, позавтракали, накормили собак, съездили в город, купили там три керосиновые лампы, радиоприемник с запасом батареек, пару бутылок водки на пару ближайших вечеров и начали жить в лесу. Потом сами провели туда свет — он у нас у одних там и был. Мы крали его в пионерском лагере: каких-то напрямую, фигня, наняли северных корейцев за 20 долларов, они за полдня управились; очень быстро работают.

Участок вокруг дома был ужасно запущен. Бывшие хозяева потеряли интерес к земледелию года за два до того, как бог подарил им покупателей. Некоторая трава уже достигла уровня второго этажа. Потом я узнала, что это был овощ «топинамбур», отличающийся высоким ростом бодылей и хреноподобной плодовитостью съедобных корневищ. Когда я выкорчевала его вместе с лебедой, крапивой и что там еще было — обнаружила на участке несколько вишневых деревьев и молодой абрикос.

Этот мой отпуск был полностью отдан борьбе с сорняками. Мне снились белые плети корней пырея. По утрам я спускалась со второго этажа, съезжая по перилам на пузе, потому что все остальное у меня болело. Потом, правда, перестало. К середине сентября повсюду на туловище появились мышцы. Я их трогала перед зеркалом и сильно удивлялась.

А потом началась осень. Мы с Яхтсменом заметили ее по многим признакам: в поселке стало гораздо меньше людей, в лесу на задворках участка совершенно бесплатно падали на голову ягоды актинидии (в октябре они продаются в городе поллитровыми банками и называются почему-то «кишмиш», хотя на самом деле роднятся не с виноградом, а с киви). Кроме того, в доме напротив поселился бомж. Нам рассказывали, что летом он живет на какой-нибудь заброшенной даче, а с началом заморозков перебирается туда, где есть печка. Предыдущей зимой он обитал в нашем доме.

Бомжа звали Афанасьич. Мужчин с более колоритной внешностью я встречала только в своем пароходском прошлом. Например, у лоцмана, который каждый раз заводил наш пароход на рейд Гонконга, была такая же сивая, как у Афанасьича, борода, но вдобавок отсутствовал левый глаз. Афанасьич был в этом плане обычным двуглазым джентльменом, зато у него имелся желтый зуб, не до конца прикрытый верхней губой. Ходил он в яркой женской куртке, разрисованной оранжевыми маками. Я завидовала куртке, а будущая мать Банцена, Мару, достигшая к тому времени десятимесячного возраста и свойственной тоса-ину серьезности, до самой зимы швырялась на Афанасьича с целью его удавить. Мы эти попытки пресекали, и Мару в конце концов перестала возбуждаться на оранжевые маки.

С Афанасьичем мы подружились на водопое. И он, и мы пришли на родник за водой, а идти назад нам было по пути.

Родник — это была особая тема в той, лесной жизни. Он находился примерно на полдороге между трассой и нашим поселком. К нему вела подъездная грунтовка, по которой горожане ездили за водой, якобы богатой серебром. Мы тоже брали там воду, хотя почти сразу обследовали лес и обнаружили, что родник — на самом деле не родник, а поверхностный ручеек, который питается грунтовыми водами, обогащенными никаким не серебром, а дерьмом из дачных туалетов. Может быть, именно дачное дерьмо и придавало роднику тот особый вкус, после которого было совершенно невозможно воспринимать воду из крана. Даже отфильтрованную.

Пока наполнялись наши тары, мы поговорили о погоде. Афанасьич между прочим сказал, что зимой в нашем доме довольно холодно, потому что второй этаж у него — летний. Лично он, например, закрывал его на всю зиму, отапливая только нижние помещения. Мы слегка озадачились: бывшие хозяева клялись, что всю зиму в доме можно ходить в одних трусах.