— Пошли! — обрадовался Пашаня. «Сейчас и проверим, кто из вас врёт…» На Лютого даже не взглянул.

— Стойте! — с притворным равнодушием сказал Лютый. — Я с вами!

Тонкий серп месяца, бледный, еле заметный, стоял посреди неба. Дни были ещё теплы и по-осеннему ласковы, но сейчас от холода земля гулко звенела под ногами. Лютый понуро шёл следом. Наверное, впервые чувствовал себя беспомощным, растерянным, как заблудившийся ребёнок, слабым. В душе — страх: тёмный инстинктивный ужас, который испытывает бык, ведомый на бойню. Что-то задумал Гнилой… Сердце ныло приторно от собственной трусости — остановить, помешать Гнилому нет сил. Боялся длинного языка, дорожил авторитетом. Ведь он не кто-нибудь — Лютый!

В доме Иван Иваныча горел свет.

— Тут Однорукий, — шепнул Гнилой, отодвигая хлипкую доску забора. — Ну что, порадуем ветерана: устроим ему День Победы!

В темноте чиркнула спичка, в нос шибанула удушливая вонь.

«СОЛЯРКА!»

— Не-ет!! — закричал Лютый, но было поздно.

Жухлая трава, кусты, окоченелая земля вдоль забора мгновенно схватились огнём. Лютый содрал фуфайку, чтобы сбить пламя — поздно. Огонь лизнул забор, лихо перекинулся в сад, с жадностью бросаясь на новые жертвы — старую, облетевшую липу, будки, сарай…

Лютый закрыл глаза. Словно во сне слышал испуганный визг, мяуканье, лай обезумевших животных, крики старика, а ещё истерический хохот Гнилого с Пашаней.

Приятели хватались за животы, глядя, как дед неуклюже, единственной рукой таскал из дымящегося дома котят, спотыкаясь, падая, торопясь спасти всех. Рядом, не отставая, челноком носился Рыжик. Лютый, обливаясь холодным потом, остолбенел.

Собаки, кошки одна за другой выскакивали со двора, бросались прочь от едкого дыма и пекла. Бездушный огонь, терзавший липу, перекинулся на крышу. Солома, которой Лютый затыкал щели в обшивке, весело вспыхнула и затрещала.

— Сваливаем! — сухо приказал Гнилой, заметив, как у стоявшего на отшибе дома стали собираться ротозеи. Огню было не под силу перекинуться на соседские строения — слишком далеко. Люди равнодушно наблюдали за пожаром — помочь не пытались.

Двор опустел — перепуганные животные разбежались кто куда. Пожар разошёлся, свирепствовал, обезумевший от дарованной ему свободы.

— Рыжик! Где ты? — сквозь оглушительный гул услыхал Лютый.

Раздался отчаянный вой.

На мгновение в дверном проёме мелькнула тёмная фигура и исчезла в полыхающем чреве дома.

«Что он делает?» — выбив из забора обгоревшую доску, Лютый, не раздумывая, кинулся следом за Иван Иванычем.

Переступив порог, попал в огненную волну. Лицо, руки обожгло, словно их окунули в кипящее масло. Воздух накалился. Горело всё: стены, половицы, мебель — дом не спасти.

— Иван Иваныч, вы где? — орал Лютый, пытаясь перекричать бушующую стихию. В горнице — никого. Бросился в кухню.

Что-то скрипнуло зловеще — на секунду всё стихло. Раскалённая добела балка ухнула вниз, пролетев мимо, чуть не убив Лютого, и рассыпалась пеплом.

Страх съёжил кожу, волной холодных мурашек бежал по спине. Отчаявшись, Лютый в последний раз оглядел дом — и увидел Иван Иваныча.

Их разделяло несколько шагов и стена беснующегося пламени. На руках деда дрожал Рыжик. Старик замер — знал: не выбраться, поздно.

— Иван Иваныч, сюда! — Лютый заметил лаз между балками, туда ещё не добрался огонь.

— Беги, — старик опустил собаку на пол, чуть подтолкнув вперёд. Пёс упирался, не сводя с хозяина глаз.

— Вперёд! — приказал старик строго.

Как выбрался из-под обломков, Лютый не помнил. Выскочил во двор, перемахнул догорающий забор и побежал.

Он бежал долго, пока были силы, а потом рухнул на заиндевелую землю. Безмолвные рыдания сотрясали тело, а душа рвалась в клочья.

Пошёл снег. Лютый не видел этого. Хотелось одного: сгинуть.

Глухую тишину нарушило чьё-то тонкое поскуливание. Лютый утёр глаза и поднял опухшее лицо.

У его ног сидел Рыжик.

Электричка несла меня домой. Куда я еду? Зачем? Сердце плакало: ты не сможешь без него.

Душа опустела. Хотелось просто смотреть в одну точку и ехать, ехать, ехать…

Вокруг люди: одинаково хмурые, одинаково безразличные к моему горю. Им не было до меня дела. Казалось, никому во всем мире нет до меня дела. Одиночество распирало изнутри, точно большой кусок ваты распирает тряпичную куклу.

Он бросил меня, и жизнь кончилась.

— Опять попрошайки! — издалека услышала ворчливый голос.

С трудом оторвала взгляд от пола: в вагон вошли двое. Старик и собака. Старик не был похож на обычного бездомного — ветхая одежда опрятна, лицо незлое. На верёвке он вёл такую же потрёпанную жизнью, как и сам, чёрную собаку, с проплешинами на боках и грустным непереносимым взглядом. В трясущейся руке старик держал жестянку, которая скудно позвякивала. Было заметно: старик стыдится просить. Он не подходил к пассажирам, не заглядывал в глаза и не взывал к милосердию. Он молча брёл вдоль вагона, опустив голову и следя за тем, чтобы собака никого не побеспокоила.

Никто не обращал на них внимания так же, как на меня. Пройдя через вагон, старик подошёл ко мне и в нерешительности остановился. Я поймала смущённый вопросительный взгляд и кивнула. В глазах старика мелькнула благодарность.

Он засуетился, притягивая собаку, и неловко уселся напротив.

Я незаметно наблюдала за ними, и отчего-то становилось легче. Старик вытащил из-за пазухи бумажный свёрток, раскрыл его, и на подрагивающей ладони протянул собаке кусочек белого хлеба.

— Поешь, Волчок, — шёпотом сказал старик и улыбнулся одними глазами.

Пёс взял хлеб губами и со вкусом принялся жевать. Старик ел тоже.

Окончив скудную трапезу, пёс покрутил хвостом-закорючкой и умильно заглянул хозяину в глаза.

— Ну всё, Волчок, хорошего помаленьку, — старик ласково погладил собачью морду. Пёс понимающе принюхался и с усердием принялся лизать руку хозяина.

А я всё смотрела на них. Они не замечали никого вокруг. Им попросту никто больше не был нужен. Казалось, старик и собака понимали друг друга с полуслова. Пёс ловил каждое движение старика, смотрел с обожанием. Глядя на них, не было грустно, их не хотелось жалеть. Наоборот, внутри я почувствовала что-то похожее на зависть. Да, я завидовала им. Они счастливы вдвоём. А я несчастна. И одинока.

Старик тихонько бормотал что-то, а пёс положил голову ему на колени, прикрыл глаза и дремал.

Они вышли на той же станции, что и я. Шаркающей походкой старик спускался в подземку, а собака прыгала и юлила у его ног. И лаяла от счастья и оттого, что хозяин развязал наконец верёвку.