никогда не видел этого человека прежде. Он был послан ко мне как преступный злодей, как враг своего собственного народа, а значит, и Рима.

Его привели в Зал Судей, связанного и избитого. Я заседал в тот день в том Зале, и он пал мне в ноги; тут же вскочил, распрямил истерзанные плечи и гордо вскинул голову.

А я до сих пор не могу постичь, что произошло со мной в тот самый момент: это было внезапной страстью, нежеланной мыслью — подняться и пасть ему в ноги.

Я чувствовал себя так, как если бы сам Цезарь вошел в Зал Судей, этот более великий человек, чем сам великий Рим.

Зачарованность моя продлилась еще какое-то мгновение. А потом я увидел простого человека, обвиненного в измене собственному народу. Я же был правителем этого народа и его судьёй.

Я взялся допрашивать его, но он так и не пожелал ответить. Все только глядел на меня, в меня. И в его взгляде плескалась жалость, как если бы это он был правителем моего народа и его судьёй. Моим судьёй.

Он оставался тих, спокоен, и тишина его глядела на меня, в меня, вместе с жалостью, что плескалась в его глазах.

И я вышел на дворцовые ступени, и когда народ воззрился на меня, прекратив свой мерзкий крик, спросил: «Что хотите вы сделать с этим человеком?»

Они заорали как в одну глотку: «Мы хотим распять его. Он — наш враг и враг Рима. Распять! Распять!!! Распя-я-ять!!!»

А кое-кто закричал: «Разве не он говорил, что хочет разрушить Храм? И не он ли был тем, кто заявлял, что из рода царей он? Мы не хотим никакого царя, кроме Цезаря!»

Я вернулся в Зал Судей и увидел его — спокойно стоящего в одиночестве.

И тут я вспомнил, что говорил мне один философ-грек: «Томящийся одиночеством человек — всегда сильный человек». В этот момент Назареянин был более велик, чем весь его народ.

Но я не чувствовал к нему никакого сострадания. Он был по ту сторону моего милосердия.

Я спросил его: «Ты ли царь Иудейский?»

Но он не сказал мне ни слова.

И я вновь спросил его: «Не ты ли говорил, что есть царь Иудейский?»

И тут он взглянул на меня.

А затем ответил негромко: «Ты сам назвал меня царем. Возможно, для этого конца я был рожден, придя на землю свидетелем Истины?»

И этот человек говорит об истине!

В нетерпении я произнес вслух предназначенные лишь мне слова, мне, не ему: «А что такое истина? И что такое эта истина, если невиновный попадает в руки палачей по оговору?»

Сей Иисус ответил с силой, коей я и не ожидал увидеть в нем: «Никто еще не правил миром, руководствуясь словами божьими и истиной».

Я запомнил его слова. «Так ты — Бог?»

И он ответил: «Если ты так считаешь, истина слишком далека от тебя».

Да что такое — бог и что такое — истина, если я во имя государства, радея за блага его, ради его древних обычаев, посылаю на смерть невиновного человека?!

Ни люди, ни нация, ни Империя никогда не держались истины на пути самосозидания.

И я вновь спросил его: «Так ты ли — царь Иудейский?»

И он ответил: «Ты сам сказал это. Я покорил мир в сей час».

И этот короткий ответ был самым непристойным из всего, что он сказал, потому что только Рим покорял мир.

До нас доносились крики народа, теперь галдеж был куда сильнее прежнего. И я сошел со своего места судьи и приказал ему: «Следуй за мной».

И я вновь вышел на дворцовые ступени, теперь он стоял позади меня. Когда народ увидел его, людишки взревели угрожающе. И в реве их я различил: «Распять его, распять его, распя-я-ять!»

Тогда я уступил его священнослужителю, а тот вновь уступил его мне. И я сказал: «Делайте с этим человеком то, что считаете нужным. И коли понадобится, берите солдат Рима для его охраны».

Они взяли его, а я приказал прибить к его кресту табличку «Иисус Назарет — царь Иудейский». Вместо «Иисус Назарет — царь мира».

Человек сей был раздет и порот, и распят.

Хотели ведь спасти его, отдав под мою власть, но желание спасать его — одна из причин возможного восстания. Невмешательство в религиозные колебания покорённого народа — дело достойное и мудрое, похвальное для прокуратора Римской провинции.

Я думал в тот час, что человек сей был чем-то гораздо большим, нежели обычный возмутитель спокойствия. Я приказал сделать не то, что мне хотелось бы, но я пошёл на это ради Рима. В некоторой степени.

Прошло время, мы уехали в Сирию, и с того дня моя жена превратилась в плакальщицу печали. Когда-нибудь она успокоится в своём саду. Сейчас же я вижу трагедию, которую отражает её профиль. Я много говорил с ней об Иисусе, а она разнесла другим римским бабам.

Когда-нибудь тот человек, посланный мною на казнь, вернётся из мира теней и войдет в мой одинокий дом.

И тогда я вновь и вновь буду спрашивать его о том, что есть истина и что не есть истина.

Возможно, тогда сирийцы покорятся нам в тихий час ночи?

Хотя навряд ли, навряд ли.

Ради Рима следует вновь восторжествовать над ночными химерами наших жён.

Говорит Сын Человеческий

«ИСТИНА»

В одну из пиршественных ночей во дворце героя появился некий человек, простёрся ниц он пред принцем, и все пирующие воззрились на него. И увидали, что нету глаз у человека и что пустые глазницы истекали кровью. А принц вопросил пришедшего: «Что приключилось с тобой, о смертный?» И отозвался человек тот: «О господин, я — вор, и этой ночью, поскольку не взошла луна на небо, решил пробраться я ограбить менялы лавку. И окном ошибся, проникнув в лавку ткача простого. И в темноте я натолкнулся на станок на ткацкий и повредил глаза. И теперь, о принц, взыскую справедливость я. Накажи ткача».

Тогда принц повелел послать за провинившимся ткачом, и когда пришел тот, велел выколоть ему глаза.

«О принц, — воскликнул ткач, — приказ твой справедлив. Но, увы! Оба глаза необходимы мне в работе, ибо должен видеть две стороны той ткани, что тку я. Но у меня сосед есть, сапожник, тоже зрячий он, возьми ж его: два глаза в деле его явно не нужны».

Тогда принц повелел звать сапожника. И тот пришёл. И палачи