И удивительно, столько уже написано о том, что произошло там, в больнице в Париже, куда поместила Седова его жена, француженка. Столько уже написано об Эфроне – когда он прибыл в Москву и что и как было. А вот в 1991 году писатель Ю.Нагибин оповещает нас о том, что в Париже, когда Лев Седов вышел из типографии, где печатал обычно свои брошюры, за углом его уже поджидала карета «скорой помощи» и двое «шустрых молодчиков» – Эфрон и Эйснер! Где был Эфрон, мы знаем, а Эйснер в это время еще сражался в Испании. Даже газета «Советский цирк» не обошла вниманием Эфрона и напечатала доклад одного голландского историка, в котором тот утверждает, что сын Бориса Савинкова, Лев Савинков, рассказывал ему, как он летом 1938 года случайно столкнулся на пляже под Барселоной с Эфроном, которого хорошо знал, но тот, заметив его, отвернулся и быстро скрылся, «видно, совесть у него была нечиста!..».

Сергей Яковлевич летом 1938 года очень хворал, лежал в больнице, в Москве, где Нина Гордон вместе с Алей навещали его.

Имя Цветаевой притягивает. И каждому хочется, так или иначе, быть причастным и если не о ней самой, так хоть о близких сообщить нечто. Правда, и о ней самой столько всякой небыли говорится!

А вот как рождаются «мифы», я однажды была свидетелем. Это было где-то в начале восьмидесятых. Мне попало в руки сочинение Владимира Сосинского, а также и кассета: он любил свои эссе наговаривать. «Я совсем недавно узнал, – говорил и писал он, – что Марина Ивановна сказала одному из наших крупнейших поэтов, Арсению Александровичу Тарковскому: “Сергей Яковлевич? Это страшный человек!”». Я понимала, она этого не могла сказать, и не мог сказать этого Арсений. Мы с ним много говорили о ней… И все же я помчалась в Переделкино, где в это время жил Арсений. Он был в полном здравии, но, как всегда, вспыльчив и, не разобравшись, не поняв, налетел на меня – как я смею распространять о нем всякую чушь! А когда до него дошло, в чем дело, он сердито прокричал: «Никогда этого не говорила! Ложь! Вообще о муже не говорила! Да вы что, забыли, что о тех, кто сидел, не говорили!..»

Уходя от Арсения, я столкнулась в коридоре с Николаем Николаевичем Вильмонтом. И тут меня осенило – так ведь это же он сказал! Это его слова. Как-то у них в Астраханском за обедом (а его жена Тата любила угощать) зашел разговор о Сергее Яковлевиче, и Николай Николаевич сказал: «Сергей Яковлевич – страшный человек!» И на мой вопрос, почему он так думает, ответил: «Эфрон убил сына Троцкого Льва Седова!» – и сослался на предисловие Проффера к фотоальбому Цветаевой. Мне была известна эта статья, и я сожалела, что такой уважаемый человек, как Проффер, взял эти ложные сведения из чьей-то чужой книги. Я привела все доводы, какие только могла, и обещала даже живых свидетелей привести, которые в то время, когда Седов умирал в Париже, встречались с Сергеем Яковлевичем в Москве. Кажется, я убедила Николая Николаевича. Конечно, он не только мне это говорил, а спутать Тарковского – Вильмонта было легко, Марина Ивановна встречалась с тем и с другим, а затем приписали эти слова и самой Марине Ивановне! Взрослые так любят эту детскую игру – в «испорченный телефон»!

…С Сергеем Яковлевичем мне так и не довелось встретиться. Он был уже арестован, когда мы с Тарасенковым познакомились с Мариной Ивановной. И получилось так, что он оказался единственным из семьи Цветаевой, кого я не знала. И потому книга моя сразу была задумана как триптих – только о тех, с кем непосредственно столкнула меня судьба: Марина Ивановна, Мур, Аля. А Сергей Яковлевич прошел стороной…

В те отдаленные времена, конюшковские времена, как я уже говорила, мы ничего о нем не знали. Но он вызывал у меня чувство симпатии, ибо он был мужем Марины Ивановны, отцом Мура. И сочувствие, ибо он находился в тюрьме. Позже я столько доброго слышала о нем, от тех, кто встречался с ним в 1937–1939 годах в Москве, от Нины Гордон, от Лиды Бать, от его племянника, Константина Эфрона, от Эйснера, который знал его еще по Парижу. Все говорили, что он был обаятельным, отзывчивым, внимательным, добрым и интересным человеком. Борис Леонидович писал, что полюбил его как брата. А о молодом Эфроне так тепло отзывались – Бальмонт, Белый, Ходасевич, Волошин. Столько писала Марина Ивановна о нем. Я не говорю уже об Але, которая всегда с такой любовью и нежностью вспоминала об отце. Еще при ее жизни я услышала о том, что произошло под Лозанной, правда, очень смутными были эти сведения. Конечно, брало искушение спросить Алю, но это было бы бестактно! И потом, я была уверена, что отец не стал бы, да и не имел права, посвящать ее в свои дела… О том, что Сергей Яковлевич был нашим агентом, мы давно знали, откуда – не помню, да и Аля, когда она появилась в Москве, этого не скрывала, но, правда, разговора на эту тему никогда не заходило. И вообще, в те годы о подобном открыто не говорилось. И когда, должно быть, в конце шестидесятых или в начале семидесятых, Лида Либединская на каком-то литературном вечере произнесла, что муж Цветаевой был связан с нашей разведкой, Аля сказала мне: «Зря это Лида, еще рано говорить, отец еще не рассекречен».

Естественно, когда я взялась за книгу «Скрещение судеб», – то подняла всю эмигрантскую прессу тех лет и прочла все, что можно было прочитать и об убийстве под Лозанной, и об исчезновении генерала Миллера, и о раскрытии шпионской организации в центре Парижа на rue de Buci. Но, как я уже поминала, в этих публикациях было больше эмоций, негодования, предположений, чем обоснованных доказательств! И были те, кто писал об Эфроне как о «наемном убийце», о «платном агенте», и прочее, прочее… Ну и как же после этого я стала относиться к Сергею Яковлевичу? С состраданием!

Мне представляется, что он был самой трагической фигурой в этой семье. Хотя трагедий хватило на всех… Такой неудачливый, и, главное, сознавал это сам. Он писал: «Я с детства (и недаром) боялся (и чуял) внешней катастрофичности, под знаком которой родился и живу. Это чувство меня никогда не покидает…»

Неудачлив во всех своих поисках, метаниях, устремлениях, делах. Он был способным литератором и хорошо писал, но быть писателем при гениальной жене!.. Он увлекался издательской работой, издавал интересные журналы, но они тут же прогорали. Он увлекался кинематографом, окончил операторские курсы, но разразился кризис, безработица. «Недавно соноризировал один фильм, заснятый за Полярным кругом. Пять дней работали как оглашенные, – а он, проклятый, через несколько дней сгорел в лаборатории. Рука у меня легкая!» А сколько сил вложил он в Евразийское движение, и все ушло в песок!.. Он был храбрым и мужественным. Какой путь он проделал с армией Корнилова, отступая под натиском красных, до самого Перекопа. Правда, он потом написал: «Даже на войне я не участвовал ни в одном наступлении. Но зато ни одна катастрофа не обошлась без меня…»

О Сергее Яковлевиче можно написать книгу, но это не входит в мою задачу. Приведу только еще одно его письмо – это в Коктебель, Волошину, в 1917 году: «Я очень горячо переживаю все, что сейчас происходит, – настолько горячо, что боюсь оставить столицу. Если бы не это – давно был бы у Вас…» И далее: «Я сейчас так болен Россией, так оскорблен за нее, что боюсь – Крым будет невыносим. Только теперь почувствовал, до чего Россия крепка во мне… Мало кто понимает, что не мы в России, а Россия в нас».