Я хочу исчезнуть, как будто меня никогда не было.

— Кожинов, пошел!

Кожинов — это Сипа. Я не ошибся, его макаковые уши видел в боксе в Белом Лебеде.

— Френкель, пошел! Насибуллин, пошел! Раппопорт, пошел! Скачков, пошел! Мурадян, пошел! Мищенко, пошел! Назикян, пошел! Тетерев, пошел! Фахруллаев, пошел! Алиев, пошел!

Полосатые выходили, камера пустела.

Чтобы отвлечься от вони и жажды, я размышлял о смерти Герковича.

Люди запрограммированы на убийство себе подобных с рождения. К такому выводу пришел, например, американский ученый Дэвид Бусс. Все люди способны совершить убийство или самоубийство, если к этому их принудят обстоятельства. Таким образом, его теория опровергает устоявшееся мнение о том, что на убийство людей толкает влияние среды, или тяжелое детство, или музыкальная школа. Профессор Бусс заявил, что во всем виновата эволюция. Тысячи лет назад убийство врага автоматически поднимало социальный статус человека и помогало ему быстрее найти подругу. У безжалостных и хладнокровных убийц было больше шансов на продолжение рода. В ходе эволюции гены убийц вытеснили другие гены, мирные. Но женщины, особенно молодые и неопытные, в сволочей, подлецов тупых, актеров и футболистов до сих пор охотнее влюбляются и, только ожегшись, переключаются на совестливых, умных и заботливых. Согласно исследованиям профессора, 91 % мужчин и 84 % женщин хотя бы раз в жизни всерьез собирались кого-то убить или мечтали об этом. Свои выводы профессор Бусс сделал на основе анализа 375 различных убийств и личных бесед с убийцами.

— Жилин, пошел!

— Да, начальник!

Подошла моя очередь, и я согнулся, как мог низко, руки за спину, голова вниз. Подумал, если согнуться пониже, наручники не наденут. Зачем надевать наручники на того, кто и так неопасный раскоряка.

— Жилин Иван Георгиевич, 1970-го, осужден Петроградским райсудом Санкт-Петербурга 6 марта 2010-го по статьям 105-я…

Быстро ответил, но — по спине дубинкой и хуями обложили, потом еще раз дубинкой, мало им показалось одного раза. За что бьют?

— Сказано было, без статей, гондон!

Голос у меня резкий, если есть желание дубасить, ко мне первому тянутся. Наручники надели — те же, современные, пластик запястья не натирает.

Повели, втолкнули в ярко освещенную большую комнату. Могли бы сказать, чтобы входил, я команды выполняю, но им всегда легче втолкнуть. Кроме контролеров, я увидел лейтенанта и шмонщиц с металлическими линейками. Порядки знакомые, шмонщицы линейками по члену бьют, если встанет. Неприятно, когда на досмотре член встает, стыдно как-то. И не хочешь, а встает, подлость такая неуправляемая.

— Раздевайся догола. Всё на стол клади. Резкие движения буду расценивать как попытку побега. Носки, трусы снимать. Быстрее.

Офицер не орет, если он на каждого орать будет, через месяц, а то и раньше гастрит получит. Шмонщицы молчат. И не только из-за гастрита. По голосу легче понять, боится тебя человек или нет. Женщина всегда мужчину боится, особенно когда железной линейкой бьет по члену.

Стол обит оцинкованным железом, как в морге. Грязь въелась во вмятины, оцинковка стерлась, царапины заржавели.

Босые ноги окоченели на бетонном полу, кости болят. И сердце болит.

Спросят про труп? Если не спросят, значит, им все равно, есть у них трупы или нет, и я еще на полшага к смерти приблизился.

— Залупил!

— Да, начальник!

— Молча.

Чтоб тебя черти в аду заставляли член залупать и больше ничего бы ты не мог делать и думать ни о чем не мог, вот такая тебе вечная пытка.

— Нагнулся! Жопу показал! Присел! Еще! Еще! Рот открыл! Шире!

По голосу я могу отгадать, когда меня боятся. Лейтенант боялся, но не очень.

Я залупил, молча нагнулся, показал, присел, еще раз присел, еще, открыл. Шмонщица с размаху ударила линейкой. Очень больно, слезы. Зачем она бьет, у меня не встал, а она бьет. Молча, сука, бьет, без хеканья, дыхания не слышно, умеет бить, не напрягается.

— Осужденный Жилин, вы можете отказаться от ходатайства, тогда мы вас вернем на прежнее место отбывания срока.

Вот зачем она бьет. Когда мужчина голый стоит, грязный, голодный, с глоткой пересохшей от жажды, а ему еще и линейкой по члену, он ни от чего не откажется, побоится отказываться.

— Осужденный Жилин, вопрос ясен или нет? Вас обратно вернуть?

Это лейтенант меня спрашивает. Сказал «осужденный», а не «осуждённый». Местный лейтенант, не из Москвы, в актерское не поступал, после школы призвали на срочную, попал в конвойные войска, перед дембелем вызвал командир части и предложил мудаку поступить в Академию ФСИН, или Юридический институт ФСИН, или Институт права и экономики ФСИН, получить интересную специальность «юриспруденция» и служить отечеству, экзамены не надо сдавать, только по физподготовке, обучение бесплатное, тот согласился, мудак, и попал в душную комнату со столом, как в морге, специальность у него на грязные голые тела пялиться, в рты и жопы заглядывать и с женщинами общаться такими, которые по члену линейками умеют бить. Чего он от меня хочет? Я замерз. Почему лейтенант будет решать мою судьбу, а не майор хотя бы? Не от чего мне отказываться. От расконвойки? От смерти? Решай за меня. Мне очень холодно. Идешь ты на хуй птичий.

Шмонщица дотянулась, ударила. Ну ты и сука, тебе никто не говорил меня второй раз бить, какая ты сука, чтоб тебе черти в аду линейкой этой били по… Я не знал, куда женщину можно больно линейкой ударить. Нет, по любому месту голому, если ударить линейкой, больно будет. Но чтобы как по члену, чтобы глаза от слез надувались, вроде нет у женщин таких мест. Я подумал, женщин в аду линейкой бить не станут, придумают другую пытку.

— Отвечай, Жилин.

— Спасибо, начальник!

Лейтенант как будто удивился, что я ему спасибо сказал. Наверное, другие спасибо не говорили.

— Одежду отдай, начальник. Холодно.

— Лицом к стене.

— Да, начальник!

Одежду не отдали, поставили в бокс.

В обыскную провели Якута.

Я услышал, как он отказался ехать, потребовал вернуть в Белый Лебедь. Громко отказался, поэтому я услышал. Его били, он выл, но звуки ударов были громче его вытья.

Якута выволокли в коридор, бросили перед этажной решеткой, руки скованы за спиной. Он лежал, голый, на бетонном полу, пока не очнулся. Он встал на четвереньки — синий, безумный, бросился на решетку, боднул.

Хорошо, что я не отказался от ходатайства.

К вечеру отдали одежду.

Вывели во двор и поставили лицом к побитой черной гнилью стене. Я вспомнил, что про труп так и не спросили и на дознание никого не увели.

Неужели смерть скоро?