наши силы. Он велел отступать, и все усилия и потери пропали даром». Позже поручик Берг рассказывает о Бородинской битве: «Генерал Барклай-де-Толли жертвовал жизнью своею везде впереди войска, я вам скажу».

Тем не менее «линия Гарнича» имела своих сторонников. В 1952 году директор музея на Бородинском поле Сергей Кожухов воспротивился установке памятника Барклаю на Бородинском поле. Хотя бюст был уже давно готов и лежал в музейном дворе, однако постамент для него еще не сделали. По словам директора, это было и не нужно, так как «сейчас началась отрицательная оценка роли Барклая-де-Толли». Впрочем, Кожухов провалил своевременную установку даже памятника Кутузову и в том же году был снят с работы. Мнение его в расчет не приняли: Барклай вместе с Багратионом занял свое место перед музеем, где обоих можно видеть по сей день.

Вокруг бюста полководца в Москве шли закулисные интриги, а в другом регионе СССР практически незаметно появился иной памятник Михаилу Богдановичу. Все дело в том, что в состав СССР вошла северная часть Восточной Пруссии. Там, неподалеку от Черняховска, бывшего Инстербурга, стоял и, к счастью, стоит по сей день старый прусский обелиск в честь нашего знаменитого героя. В 1818 году заслуженный полководец отправился в Европу лечиться на воды и в дороге плохо себя почувствовал возле мызы Штилицен, ныне известной как поселок Нагорное. 26 мая военачальника не стало. Тело Барклая доставили в прибалтийское имение Бекгоф, но сердце, согласно легенде, похоронили неподалеку от места смерти в памятнике, воздвигнутом по приказу Фридриха Вильгельма III. Тогда тело героя оказалось в России, а сердце – за границей. Сегодня же все наоборот: тело его за рубежом, но сердце – в пределах державы, которой он всю жизнь служил верой и правдой.

Эпизод четвертый. Из XIX в XX

18 октября 1861 года в Кенигсберге состоялась коронация второго сына Фридриха Вильгельма III. Ее пышность подчеркивала могущество Пруссии и частично повторяла первую подобную церемонию, прошедшую в 1701 году, когда прусский герцог возвысился до королевского титула. Эта параллель как будто намекала на близость чего-то великого, что поднимет прусское государство на следующую ступень силы и влияния.

Новый монарх наследовал старшему брату, тезке отца под четвертым порядковым номером, который прожил долгую жизнь, но не оставил потомства. Судьба распорядилась так, что Вильгельм I воссел на трон уже в весьма зрелом возрасте: ему стукнуло шестьдесят три. Но прожитые годы не умерили пыла и амбиций этого человека. Он оставался еще физически силен, обладал ясным рассудком и умел собирать вокруг себя деятелей крупного калибра. Спустя год он назначил премьер-министром волевого Отто фон Бисмарка, снискавшего позже красноречивое прозвище «железный канцлер». Другим сподвижником пожилого короля стал исключительно одаренный начальник Генерального штаба Хельмут фон Мольтке. В десятилетие после коронации это грозное трио провело три войны, против Дании, Австрии и Франции, и везде одержало громогласные победы, итогом которых стало объединение всей Германии под началом Пруссии. На карте Европы появилась Германская империя, а Вильгельм I превратился из короля в кайзера, возведя свою династию к зениту власти. Он успел насладиться этим политическим успехом и скончался в 1888 году глубоким стариком. Сын государя Фридрих пережил родителя всего на девяносто девять дней, и в том же году, который немцы остроумно назвали годом трех императоров, престол перешел к представителю следующего поколения Гогенцоллернов Вильгельму II. При нем недавно созревшая империя, амбициозная, поверившая в свою мощь, но опоздавшая к разделу мира, попыталась переделить его в свою пользу – по старому бисмарковскому рецепту, «железом и кровью». Дайте волю воображению, и вы увидите, как кенигсбергская коронация Вильгельма I в Королевском замке запускает цепочку событий, приведшую к Первой мировой.

Что принес 1861 год нашей стране? Конечно, отмену крепостного права. Но мало кто знает, что в том же году в Российской империи заканчивалось строительство Петербургско-Варшавской железной дороги. От основной магистрали отходила ветка, шедшая по территории современной Литвы к прусской границе и примыкавшая к немецким путям. Пограничной станцией на нашей стороне стало Вержболово, сегодня литовский Кибартай, а на стороне соседей – Эйдткунен, ныне поселок Чернышевское Калининградской области.

«Позевываю зевотой сладкой // совсем как в Эйдткунене // в ожидании пересадки». Так значительно позже, в 1923 году, напишет Маяковский. О какой пересадке речь? Все дело в том, что сквозного движения между Вержболово и его соседом не было: в России и Пруссии разная ширина железнодорожной колеи. Пассажирам волей-неволей приходилось делать остановку и переходить границу пешком, чтобы пересесть на немецкий поезд. Этим путем пять раз проследовал юный Владимир Набоков, ездивший с родителями во Францию на знаменитом поезде Норд-Экспресс, в роскошном вагоне, модель которого маленький Володя так любил рассматривать в витрине железнодорожного агентства в Петербурге.

«Можно было разглядеть в проймах ее окон голубую обивку диванчиков, красноватую шлифовку и тисненую кожу внутренних стенок, вделанные в них зеркала, тюльпанообразные лампочки… Широкие окна чередовались с более узкими, то одиночными, то парными. В некоторых отделениях уже были сделаны на ночь постели. Тогдашний величественный Норд-Экспресс (после Первой мировой войны он уже был не тот), состоявший исключительно из таких же международных вагонов, ходил только два раза в неделю и доставлял пассажиров из Петербурга в Париж; я сказал бы, прямо в Париж, если бы не нужно было – о, не пересаживаться, а быть переводимым – в совершенно такой же коричневый состав на русско-немецкой границе (Вержболово – Эйдткунен), где бокастую русскую колею заменял узкий европейский путь, а березовые дрова – уголь».

Дорога от одной приграничной станции к другой, этот короткий пешеходный путь из России в Европу, для нескольких поколений наших соотечественников превратился в нечто вроде переправки через Стикс, с той оговоркой, что здесь не требовалось участие Харона. Тогда, как, впрочем, и сегодня, разные русские по-разному трактовали происходящее: покидая Родину, одни полагали, что попадают в царство мертвых, другие – что возвращаются из него.

К первым принадлежал Федор Михайлович Достоевский, для которого Эйдткунен стал символом чужбины, если не «загнивающего Запада». «Как только все мы переваливаем за Эйдткунен, тотчас же становимся разительно похожи на тех маленьких несчастных собачек, которые бегают, потерявши своего хозяина», – писал он.

Александр Иванович Куприн, похоже, испытал оба ощущения: после революции одно сменилось другим. Во всяком случае, в очерке 1924 года он характеризовал это поселение как место, где начиналось пространство беспардонной клеветы на русские власти, чего, однако, ни он, ни его соотечественники раньше не понимали.

«…Всего больше плели мы друг другу на ухо – злой, вздорной, идиотской ерунды… о членах царствующего дома. Главным питательным источником в этом смысле были для нас те “запрещенные” книжки, на которые мы с такой жадностью накидывались, едва перевалив из Вержболово в Эйдткунен».

Для многих пограничная станция становилась местом долгожданной свободы и прогресса. Люди этого склада удостоились сатиры от Михаила Евграфовича Салтыкова-Щедрина, который в очерке «За рубежом» писал:

«Натурально, я понимал, что около меня целый вагон кишит фрондерами, и только ожидал отвала из Эйдткунена, чтоб увидеть цветение этого фрондерства в самом его разгаре…»

Классик иронизировал, что «по выезде из Эйдткунена даже по расписанию положено либеральничать», а в качестве примера приводил двух государственных старцев, которые страшно переменились по пересечении границы:

«…Я просто их не узнал. Как только с них сняли в Эйдткунене чины, так они тотчас же отлучились и, выпустив угнетавшую их государственность, всем без разбора начали подмигивать. И шафнеру немецкого вагона, и француженке, ехавшей в Париж за товаром, и даже мне…»

Вместе с тем Михаил Евграфович отмечал: России есть что перенять у Европы:

«…в Эйдткунене кнехты и в Вержболове кнехты; в Эйдткунене – господин Гехт, в Вержболове – господин Колупаев; в Эйдткунене нет распределения, но есть накопление; в Вержболове тоже нет распределения, но нет и накопления. Вот в каком положении находятся дела. Однако ж я был бы неправ, если бы скрыл, что на стороне Эйдткунена есть одно важное преимущество, а именно: общее признание, что человеку свойственно человеческое. Допустим, что признание это еще робкое и неполное и что господин Гехт, конечно, употребит все от него зависящее, чтоб не допустить его чрезмерного распространения, но несомненно, что просвет уже существует и что кнехтам от этого хоть капельку да веселее».

О переправе Вержболово – Эйдткунен можно было бы снять интересный сериал, показывая в каждом эпизоде несколько часов жизни