— И я с тобой, — ответила Моника. — Эта падаль меня не касается.

— И я приду, только сбегаю поужинаю, — сказал Зигмусь. — Я как раз на ужин шёл, когда она меня позвала. Возьму жратву с собой и сразу вернусь в конюшню. Пани тренер меня подождёт?

— Конечно, подожду.

Ворощак перелез на другую сторону и пропал из поля зрения за стеной и воротами. Голова у меня продолжала работать, может, и нервно, но зато результативно. Я удержала Агату.

— Плохо мы сделали, — мрачно сказала я. — Этого Ворощака надо было бы напоить в стельку, перерыв в биографии ему не повредил бы. Может, я объеду кругом и ещё смогу его поймать. Кроме того, я понятия не имею, что он там сейчас делает. И не знаю, что дальше делать, потому что не пойду же я с ним в какой-нибудь «бормотушник».

— Ну ладно, я пойду, — предложил свои услуги Зигмусь. — Надо посмотреть…

Он оглянулся на Флоренцию. Агата Вонгровская перехватила его взгляд и подставила ему ладони. Зигмусь снова сел на лошадь, снял ботинки и босыми ногами встал на сияющий хребет лошади. Держась за торчащие прутья, он выглянул наружу и завопил пронзительным шёпотом.

— Эй, ты!!

Ворощак, должно быть, его услышал и увидел, потому что Зигмусь помахал рукой. Флоренция под ним стояла как вкопанная, положив голову на плечо Монике.

— Возвращайся! — прошипел Зигмусь. — Да нет, без него!! Брось его к чёртовой матери где-нибудь! И давай возвращайся, подожди потом здесь, у ворот.

Видимо, его приказ выполнили, потому что он кивнул и слез с лошади.

— Пить с ним я, конечно, не стану, — поспешно сказал он приглушённым голосом. — Присмотрю только, чтобы он в себя хоть три четвертинки влил. Но на это какое-то время потребуется…

— Можешь ехать домой, — сказала Моника Агате, — я подожду его. Я и так осталась бы, потому что Флоренция после таких ужасов не должна быть одна. Вы позвоните в «скорую»? — просительно повернулась она ко мне.

Я с самого начала была уже на это настроена. Я боялась, что кто-нибудь другой сделает это не так хорошо, а всякие идеи расцветали во мне пышным цветом.

— Идите себе в конюшню, — велела я. — Зигмусь, обуйся… Пойдёшь со мной, мы подъедем на машине, я вас обоих куда-нибудь отвезу. В «скорую» я позвоню от себя, отсюда не хочу, а то ночной сторож заинтересуется. Куда Ворощак его кинул?

— У дороги, в траву…

— Слишком близко. Пусть подальше отнесёт. Этот тип спокойно полежит, никто его не тронет, будут думать, что это пьяный. А когда Ворощак назюзится, надо будет его отвезти домой и оставить там, чтобы ни с кем не болтал лишнего…

* * *

— Ну, и теперь не знаю, что делать, — сказала я печально майору в отставке Боровскому, который упрямо продолжал любить меня с взаимностью. — В «скорую» я звонила, сказала, что моя фамилия — Зелинская, что живу в Урсинове, телефона у меня нет и звоню из будки. Вроде как я произвела хорошее впечатление, потому что за ним поехали. Как ты думаешь, что теперь будет?

— Полагаю, что телесные повреждения вызовут всеобщий интерес. Лошадиные копыта отличаются своеобразной формой, а бандиты редко пользуются в драке подковами. Его найдут поблизости от ипподрома, ассоциации напросятся сами.

— Ты меня невероятно утешаешь. А я больше всего именно ассоциаций и надеялась избежать.

— А почему она, собственно говоря, паслась на обочине?

— Да не столько на обочине, сколько в самом сердце ипподрома, хотя немного сзади… Ну ладно, хорошо, пусть на обочине, хотя бы потому, что дальше уже нет конюшен, сплошной пленэр. А паслась она там потому, что ей это нравится, так Моника говорит, и Вонгровская с ней согласна. Флоренции просто не нравится слишком долго сидеть взаперти в конюшне, она проявляет недовольство. Ржёт и пытается высунуть голову в окно. Поэтому лужайка каждый день в её распоряжении, особенно когда она выигрывает. А у Езерняка потому, что там вокруг страшные ямы и овраги и громадная трава за барьерчиком. Любые барьерчики Флоренция трактует как повод попрыгать, но ей нравится, когда при прыжке перед ней открытое пространство, и не прыгает, если этого пространства нет. Там его нет.

— И не прыгает?

— Нет. Трава на лужайке ей нравится, лопает её с превеликим удовольствием, а травища за барьером — всего лишь сверхъестественных размеров полынь, а к полыни не тянет, потому как горькая.

— Как я понимаю, она там не в первый раз паслась?

— Ну конечно же, нет! Езерняк — человек порядочный и разумный. Понимает и лошадей, и ситуацию. Согласился на обмен: Флоренция пасётся у него, а его лошади в случае необходимости — у Вонгровской на полянке.

Майор несколько минут думал. Я таращилась на него как баран на новые ворота, и во взгляде моем отражались страх и удовольствие одновременно, потому что его внешний вид вполне удовлетворял моим эстетическим требованиям.

— А после скачек она там быстрее успокаивается, — добавила я. — Других лошадей раньше рассёдлывают и чистят, остаются только те, что участвовали в последней скачке, и людей на конюшне к этому времени тоже остаётся немного. Никому же не приходит в голову, что такие вот моральные ничтожества ухватятся за кошмарную идею выпороть лошадь.., до сей поры негодяи действовали по большей части медицинскими, так сказать, методами… Укол снотворного перед скачкой и все тут, а в это время за Флоренцией следят, как за зеницей ока. Я все ещё не могу примириться с тем, что произошло, и во мне кипит бешенство. Я понятия не имею, как эти наши кретинские законы отнесутся к лошади, которая едва не убила дерьмо в человеческом облике, и поэтому я подумала, что лучше его убрать с глаз долой. Может быть, мы и вправду оставили его уж слишком близко от ипподрома…

— Ну конечно! Надо было вывезти его на Жолибож. Но и так, по-моему, никто не отгадает всей правды, потому что инцидент нетипичный. А жаль.

— Что жаль?

— Что не отгадают.

— А почему это жаль?

— Потому что тогда, может быть, мафиозные гешефты и впрямь вылезли бы на свет Божий. А чем туг так здорово пахнет? Что-то жарится?

Я вылетела из кресла, потому что успела забыть, как сунула сковородку с сосисками и грудинкой в духовку. После возвращения со скачек я всегда была дико голодная, а переживания сегодняшнего вечера только усилили мой аппетит, и я сделала горячий ужин. Януш очень вовремя обратил внимание на запах, аккурат все подрумянилось, а ещё минута — и сгорело бы!

— Не знаю, как врать, — сказала я, ставя сковороду на деревянную доску. — Говорить, что я что-то знаю, или говорить, что не знаю ничего. Кого там будут допрашивать?

— Пока что понятия не имею. Я бы оставил в покое сторожей и начал бы с тренеров, которые должны знать, кто из работников оставался после работы в конюшнях, а потом поискал бы этих работников. Я деликатно порасспрашивал бы, кто что видел и слышал.

— И все тебе ответили бы, что какая-то лошадь заржала и перепугала остальных. А снаружи, когда поглядели, все оказалось спокойно. И что?