Однажды она возвращалась последним вечерним рейсом из Брюсселя, с пересадкой во Франкфурте, потому что других рейсов не было, а ей хотелось как можно скорее к нему. Он должен был ждать ее в Варшаве. Они не виделись и не касались друг друга больше трех недель, почти месяц – из-за ее постоянных разъездов. Все последние дни в Брюсселе она была словно оголодавшая. Все эти скайпы и фейсбуки – это просто эрзац. Они помогают так же, как лук от кашля. То есть очень ненадолго. Она больше не хотела мастурбировать – он не выносил этого слова, считал, что оно вызывающе физиологично, но не предлагал ничего взамен – на экран и на его написанные левой рукой путаные слова и многоточия, а в конце концов – на полный точек экран, когда он эякулировал. Она хотела, чтобы все было по-настоящему. Физиологично, а если потребуется – то и вызывающе. Слишком много тоски, слишком много вина в самолете, музыка в наушниках и ожидание, которое подходит к концу… Нет ничего более возбуждающего, чем последние минуты ожидания. В аэропорту Варшавы, когда они обнялись, поцеловались и обнюхались, как кошки в марте, она увидела туалет. И его молча туда потащила. Да, это был туалет для инвалидов. Все, как говорит Убожка. Она даже не помнит, кто первый разделся. Она стояла голая, расставив ноги и руки тоже, упиралась ладонями в белый дозатор для мыла рядом с потемневшим зеркалом, в которое иногда смотрела. Как они одевались, она тоже не помнит, помнит только, что торопливо, потому что кто-то нервно стучал в дверь и что-то громко кричал. И что умывальник был весь залит густой белой жидкостью. И что в такси пахло его волосами, а она хотела как можно быстрей очутиться с ним в постели и обнять его как можно крепче.

Она очнулась, когда Убожка толкнул ее ногой под столом. Потом официант сказал ей что-то. Она только кивала головой.

– Все-таки, барышня, вы о нем думаете, – догадался Убожка. – И правильно делаете. Иначе просто никак нельзя.

Она изо всех сил замотала головой, отрицая. Вопреки себе. И начала плакать.

Убожка встал, открыл окно, отогнал официанта, сел с ней рядом и положил руку ей на плечо.

А потом они говорили.

О том, что между мыслями о ком-то и мыслями о том, чтобы не думать о ком-то, необычайно тонкая грань. Убожка сказал, что у него достаточно терпения и самоконтроля, чтобы эту грань не переходить. Потому что он идет вдоль нее, этой грани, всегда – «каждый час, каждую минуту». И что за эти годы это хождение по грани в него буквально «вросло». А потом он начал рассказывать о цветах, деревьях и садах и о том, как пахнет земля весной, и о том, как важна хорошая лопата, когда нужно эту землю «ранить, вспахивая». Говорил о том, что и рыхлить землю, и граблями работать нужно осторожно, чтобы боли земле не причинить, потому что «земля, которой больно, ничего хорошего не родит». И о том, как нужны земле скользкие дождевые черви, которые трудолюбиво ее дренируют и от переувлажнения защищают.

А потом говорил о своих коллегах-попрошайках из «интерната под открытым небом», живущих на улицах, в парках, на площадках, иногда – на помойках. О Юзефе Богатом, над которым все смеялись, когда он представлялся, а это была его настоящая фамилия. О Симоне Пискляке, который оказался на улице два года назад, после того как ревнивый любовник его бывшей жены подпалил не долго думая его куриную ферму и Пискляк больше не мог выплачивать кредит. И о Янеке Вишневском, который с тем легендарным Янеком из Хылони общего имел только то, что когда-то на верфи работал. Но он чаще всего падал от водки, чем сильно от вышеупомянутого Янека из баллады отличался, – тот, как известно, пал от пули. И о Марии Ветерок по кличке Ветреница Верещак[1]: ее не имел только тот, кто не хотел. Мария Ву, видимо, выполняла какую-то миссию по поддержанию сексуальной жизни бездомных в окрестностях Труймяста, хотя сама жила в нормальной квартире и даже с ванной. Манек Прокопович – тот, что, говорят, выучил за время своего бомжевания китайский язык так, что настоящие китайцы ему в кружку на Мончаке кидали бумажные юани, а это огромный успех, потому что китайцы ведь среди туристов выделяются особой жадностью. Так вот, он говорил, что Ветреница отдается всем желающим бомжам направо и налево из мести за несчастную любовь, потому что ее, говорят, Адась Ромуальд Мицкевич, почтальон из Лемборка, сделал глубоко несчастной, отказавшись на ней жениться в последнюю минуту. А поэтому в какой-то момент к прозвищу Ветреница знакомые с романтичной литературой гданьские бомжи добавили и это Верещак, что очень оскорбительно, конечно, не только для нашего народного вещуна, но и так же, если не более, для наших полонистов.

И когда Юстина уже искренне хохотала и совсем не думала о том, чтобы не думать о своем «женихе», и вина ей больше не хотелось, Убожка вдруг спросил, не хотела бы она «попасть в его мир». Она заинтересовалась, где он, этот его мир, и он ответил, что «примерно в получасе от “Гранда”, если нет пробок». А потом он взял ее за руку, и они выбежали из отеля. Свернули налево и по узкой улочке, плавно идущей в гору, дошли до металлических ворот, вдоль и поперек разрисованных разнообразными граффити, ведущих во двор четырехэтажного дома из красно-коричневого кирпича. Убожка взял с земли камень и бросил его за ворота. Через минуту им открыл полуголый мужчина со следами машинного масла на груди и лице.

– Вы, господа, записаны на прием сегодня?

Убожка расхохотался в голос:

– Мурал, черт, тебе что, повылазило? С каких это пор ты работаешь у гинеколога? Какая запись? Какой прием? Открывай ворота и впускай нас!

Мужик высунул голову и смерил Убожку взглядом с головы до пят.

– Убожик! – пробормотал он. – Это ты?! Ты театр, что ли, обокрал? Я ж тебя не узнал. Ты выглядишь как Ибиш[2], только что кудрей крашеных не хватает! Конечно, открою, прошу прощения у мадам, – добавил он, взглянув на Юстину с любопытством.

Они вошли во двор, который напоминал автомастерскую в российском колхозе, – Юстина видела подобные картинки в старых черно-белых советских фильмах.

Убожка направился к помещению с зарешеченными окнами без стекол.

– Моряк здесь? – спросил он.

– Нет. Его повязали и упекли на полгода, – ответил мужик в масле. – Ты не знал, что ли?

– Не знал, Мурал. Ты представь себе – я не смотрю за завтраком новости. И где он?

– Пока в Торуни, но его собираются переводить в Бялоленку.

– Слушай, Мурал, мы с мадам хотим поехать на К9. Прямо сейчас. Ты нас отвезешь, правда? У тебя ведь есть на чем поехать?

– Есть.

– Но только что-то такое, в чем платье мадам не испачкается. И чтобы не развалился по дороге. Есть?

– Тоже есть.

– Ты пил?

– Да.

– Что и когда?