Мне жаль тебя. Тебе сейчас куда тяжелее, чем мне. Ты с ревностью неофита строишь сейчас то, что толком не представляешь, и служишь тому, во что сама не веришь.

Можно придумать себе хоть десять сверхцелей жизни. Можно даже положить полжизни на выполнение их. Только куда бежать от безумной, высушивающей душу боли под сердцем и пустоты очередного надвигающегося бессмысленного дня…

* * *

Рыжик!

Я тяжело болен этой войной. Мне кажется, что в мире больше нет ни столиц, ни курортов, ни дискотек, ни ресторанов. Только эти горы, эти леса.

Самое обидное это то, что солдаты эту войну давно выиграли. Мы хорошо знаем все замашки «чехов», их привычки и повадки. Наш генерал почти играючи (знать бы, чего это ему стоит!), без потерь берет их главные твердыни и крепости. Мои мужики сами рвутся в бой. Их не надо ни за что агитировать. Все хотят «додавить душков», «кончить их». А Москва все знает. Москва стреляет нам в спину. Когда наши батальоны в очередной раз додавливают «чехов», загоняют их в горы, добивают — следует из Москвы команда «стоп!» и начинаются переговоры.

Боевикам дают время прийти в себя, перевооружиться, отдохнуть и… взять все, что мы у них отбили. На моей памяти это было уже дважды. Сейчас третий раз. Нас опять выводят. Опять подписывают с «духами» какие-то договоры, как будто всего этого уже не было. Как будто им можно верить.

Мы возвращаемся на базу. Мы спускаемся с гор. Мы угрюмы и злы. Нам опять не дали «доделать войну». И тяжелое чувство теснит грудь. Ничем хорошим это не кончится…

* * *

Письма капитана лежали на столе. Его боль, его любовь, его вера, его мысли. Он, оказывается, был совсем не таким, каким выглядел. Не суровым, не «боевиком», не «железным меном». Он был просто русским капитаном на Чеченской войне.

— Петрович, почему же письма ты не отдал?

— Так я думал, она жена его бывшая или так, какая одинокая женщина. И ей они будут нужны.

— А она что же?

— Она? — Петрович нахмурился. Вздохнул. — Она — жена мужняя. И всегда ею была. А капитан наш для нее — это так… баловство одно было.

— Это тебе она сама сказала?

— Нет. Я с ней и не говорил вообще. Мне капитанов брат объяснил, к кому эти письма. Любопытно только было посмотреть на нее. Какая она. Позвонил в дверь. Открыла. Извинился. Говорю — ошибся квартирой. Тут и мужик ее вышел. Здоровый мерин. А живут за стальной дверью, броня толще, чем у БМП. Боятся…

— Так почему баловство-то? Может, она его любила?

— Э… молодой ты еще. Когда любят — вместе живут. А если другого мужа жена — так значит, одно баловство.

Эх, капитан, капитан…

Сколько девок вокруг молодых и красивых.

Мы захмелели. И потому пили уже без разбора. Не чувствуя ни вкуса, ни крепости. Как пьют мужики, чтобы уже не просто захмелеть «для куражу», а чтобы размякнуть душой, вырвать из нее водкой, исповедью, песней острый шкворень боли.

Мы пили и пели.

Зачем механик ты так рвался?

Зачем машину быстро гнал.

На повороте — растерялся

И «чеха» справа не видал…

Мы поминали капитана и всех павших наших друзей. Петрович плакал…

…Последние сто метров они ползли по-пластунски. Змеились между камнями, замирали в выбоинах, переводя дыхание, разминая затекшие от напряжения руки. Чутко слушали ночь. И вновь осторожно уползали вверх по склону в угольную темноту. Каждый металлический тренчик, каждый карабин на оружии и амуниции был плотно обмотан бинтом, чтобы не лязгнул, не зазвенел, не выдал группу. На себе несли только самое необходимое. Магазины, гранаты, пластид, запасной «бэка» да нож на поясе. Еще несколько аптечек у фельдшеров, пара радиостанций и тубусы «Шмелей» у замыкающих. Даже бушлаты оставили тем, кто придет к ним на усиление, если они выполнят задачу…

Трое суток авиация, артиллерия и минометы утюжили эту вершину. Казалось, уже ничто не может здесь уцелеть. Но всякий раз, когда пехота поднималась в атаку, плотный пулеметно-снайперский огонь прижимал солдат к земле и стрелковые роты откатывались вниз, унося на плечах убитых и раненых. И тогда было решено бросить в бой десант. Ночью штурмовой группой выйти скрытно к позициям ваххабитов, взять их внезапным налетом и, пока «чечи» будут приходить в себя, подтянуть усиление, организовать оборону. В штурмовую группу набирали только добровольцев. В разведроте таковыми оказались все. Весь день в бинокли и артиллерийские буссоли изучали склон, прикидывали маршрут, намечали ориентиры. В сумерках начали готовиться к выходу. Первыми во тьму ушли саперы. Они буквально на ощупь, щупами проверяли каменистую землю лощины перед горой, отыскивали, снимали мины, прокладывая путь штурмовой группе. В расчищенные проходы пошли десантники…

…Маленькая стрелка на часах наползла на цифру «три». Через полчаса наступит время «Ч». К этому моменту все бойцы группы должны будут расположиться по периметру окопов противника. Но до вершины еще, кажется, целая вечность. Успеем?

Самое мучительное, что торопиться, спешить ни в коем случае нельзя. Одно неверное движение, один сорвавшийся по склону камень, лязгнувшее о скалу оружие — и все! У группы не останется ни одного шанса. Взлетят осветительные ракеты, и ожившие пулеметы безжалостно выкосят распластанных на склоне бойцов. Тех же, кто уцелеет, забившись в ложбины и выбоины, добьют снайперы и гранатометчики. Поэтому любое привычное движение раскладывается на целую процедуру. Сначала надо осторожно ощупать склон перед собой, медленно, очень медленно переложить в сторону и укрепить шаткие камни, потом так же медленно, осторожно перенести вес тела на ладони и, изогнувшись ящерицей, передвинуться на полкорпуса вперед. И так метр за метром.

Неожиданно ноздри ловят резкий горько-сладкий дым раскуренной анаши. Боевики снимают стресс…

Ваххабиты гордо выпячивают грудь, мол, Коран запрещает употребление спиртного, и потому «воины ислама» хранят свои души «в чистоте». Но почти в каждом захваченном «чечиковском» окопе или доме солдаты находят целые россыпи шприцев и пустых ампул из-под наркотиков. Видимо, наркотический угар не «грязнит» боевиковские души, а анаша «очищает» их помыслы…

Если пахнуло анашой, значит, до укреплений боевиков остались считаные шаги. И точно. Еще пару метров вперед, и на фоне звездного неба вычертился неровный гребень бруствера. Почти напротив в бруствере глубокий провал бойницы. Там на мгновение вспыхивает бледный свет зажженной не то спички, не то зажигалки, и в дрожащем пламени резко вычерчивается пулеметный ствол. Пламя гаснет, и все вновь погружается во тьму. Откуда-то слева доносится легкий шорох, и привыкшие к темноте глаза замечают распластавшуюся у бруствера фигуру кого-то из ребят группы.

Пулеметное гнездо сверху перекрыто парой бетонных плит, на которые для маскировки и усиления еще навалена здоровая куча камней. Теперь понятно, почему боевики столь смело зажигают ночью спички. Уверены в своей неуязвимости. Что ж, это нам только на руку.