Простыни, на которых лежала роженица, кишели паразитами всех видов. Кругом валялись оловянные тарелки с гниющими остатками пищи. И этот беспорядок вовсе не был свидетельством крайней бедности! Напротив, более всего поражало причудливое смешение роскоши и нищеты. Тут том «Энциклопедии» Дидро завернули в засаленный фартук, там украшенную драгоценными камнями туфлю придавили грелкой. Серебряная диадема под кроватью зацепилась за зубья садовых грабель. На подоконнике труп какого-то животного (вероятно, кошки) иссохшей головой упирался в бок фарфорового кувшина. Бархатное одеяние цвета бронзы (напоминавшее ризу коптского патриарха) служило напольным ковром. Ткань была расшита золотом и жемчугом, но нити порвались, и теперь жемчужины валялись прямо в грязи. Я и помыслить не мог, что величие и мерзость могут так мирно уживаться в одной комнате. Каким безответственным ленивцем нужно быть, чтобы так распустить собственных слуг!

Жена джентльмена была очень молода — вряд ли ей исполнилось больше пятнадцати — и крайне истощена. Кости просвечивали сквозь почти прозрачную кожу, натянутую на животе, словно на барабане. Хоть я и прочел множество книг по акушерству, в действительности все оказалось куда сложнее. Я давал исключительно ясные и точные указания, однако бедняжка была так слаба, что не слышала моих слов.

Вскоре я обнаружил, что ребенок застрял в весьма неудобном положении. Так как щипцов у меня не было, пришлось поворачивать его рукой и лишь с четвертой попытки мои труды увенчались успехом. Между четырьмя и пятью часами на свет появился младенец мужского пола. Мне сразу не понравился его цвет. Мистер Бейли утверждает, что обычно новорожденные бывают цвета красного вина, иногда — темнее, цвета портвейна. Этот младенец был черен, однако, на удивление силен. Когда я передавал его старухе, он весьма ощутимо лягнул меня, оставив на руке синяк.

Мать мне спасти не удалось. Она была словно дом, сквозь который прошел вихрь, срывая дверь с петель и сметая все на своем пути. Не уцелел и её разум. Кажется, бедняжка считала, что ее силой притащили сюда и бросили на милость омерзительных стражей.

— Ш-ш, — успокаивал ее я, — все этосумасбродные фантазии. Смотрите, вот славная, добрая женщина… — я показал рукой на старуху-дикобраза, — которая так превосходно заботится о вас.

— Кругом друзья. Прошу вас, успокойтесь.

Однако бедняжка не хотела меня слушать, снова и снова звала мать и умоляла забрать ее домой.

Я долго боролся за ее жизнь, но к чему, в конечном счете, привели мои усилия? Одно человеческое существо вступило в этот мир, другое его покинуло. Гордиться особенно нечем.

Я начал читать благодарственную молитву, но не успел произнести и дюжины слов, как услыхал визг. Приоткрыв один глаз, я увидел, что служанка, схватив ребенка, выскочила из комнаты с проворством, удивительным для ее старых ног.

Дочитав молитву, я вздохнул и отправился на поиски мужа несчастной. Обнаружил я его в библиотеке. Со свойственным представителям сильного пола равнодушием джентльмен уткнулся, носом в книгу. Было где-то между семью и восемью.

Я считал, что как священнослужитель обязан произнести несколько слов утешения и похвалы умершей, однако что я мог знать о ней? Ее добродетели остались для меня тайной, о ее красоте я мог поведать и того меньше, ибо видел лишь искаженные болью черты во время родовых и смертных мук. Поэтому я просто рассказал джентльмену о том, что случилось. Закончил же краткой повинной (даже для моих ушей) речью, словно оправдывался в убийстве его жены.

— Оставьте, — промолвил он, — уверен, вы сделали все, что могли.

Меня восхитил его философский подход к жизни, хотя поначалу я слегка удивился. Затем вспомнил, что жена джентльмена говорила с ошибками и употребляла просторечные слова и выражения. Возможно, подобно многим землевладельцам до него, джентльмен, не устояв перед блеском голубых глаз и пышных локонов, заключил неравный брак, в чем затем раскаялся.

— Сын, говорите? — воскликнул он, явно пребывая в превосходном расположении духа. — Отменно! — Джентльмен высунул голову за дверь и крикнул, чтобы ему принесли новорожденного. Спустя мгновение Дандо и старуха с лицом дикобраза были тут как тут. Джентльмен тщательно осмотрел младенца и объявил, что доволен. Он поднял сына и произнес следующую речь: «На лопату ты сажайся!» — тут он весьма ощутимо встряхнул его. Затем: «В печь горячу, отправляйся!» — и еще раз встряхнул младенца. Закончил же такими словами: «И под угли забирайся!» — и встряхнул новорожденного в третий раз.

Признаться, я не ценитель подобного юмора.

Тем временем, старуха притащила откуда-то тряпицу и собиралась завернуть в нее младенца.

— Стойте! Это совершенно недопустимо, сэр! — воскликнул я. — Просто немыслимо! Неужели у вас нет куска ткани почище?

Все трое изумленно уставились на меня. Затем джентльмен улыбнулся и промолвил:

— У вас поразительное зрение, мистер Симонелли! Чем вам не угодила эта белоснежная льняная материя лучшей выделки?

— Всем, — раздраженно ответил я. — По мне, так это грязная тряпка, которой я побрезговал бы вытереть собственные сапоги!

— Да что вы! — казалось, джентльмен слегка удивился. — А Дандо? Какое впечатление вы составили о нем? Разве вы не заметили рубиновых пряжек на его туфлях? Нет? А камзола из желтого бархата и сверкающего меча?

Я отрицательно замотал головой. (На самом деле Дандо был одет в том же вычурном старомодном стиле, что и его господин, и от пяток до макушки производил впечатление оборванного и развязного негодяя, каковым, без сомнения, и являлся. Он носил грубые сапоги до бедра, пучок изорванных грязных кружев на шее и видавшую виды треуголку).

Пару мгновений джентльмен задумчиво меня рассматривал.

— Мистер Симонелли, — промолвил он наконец, — у вас удивительное лицо! Эти блестящие глаза и темные густые ресницы! Этот благородный изгиб бровей! Каждая черта вопиет об удивительном сходстве с моим родом! Будьте любезны, подойдите к зеркалу и станьте рядом со мною.

Я сделал, как он просил. Если забыть о цвете лица (его — коричневое, словно буковая мачта, мое — белое, как глянцевая бумага), сходство между нами поражало! Все, что раздражало и пугало меня в собственном лице, повторялось в лице джентльмена: те же удлиненные брови, напоминавшие мазки краски, взлетали вверх изящным завитком, те же полуопущенные веки придавали лицу выражение вялого высокомерия, та же крошечная темная родинка разместилась прямо под правым глазом.

— Кажется, я понял! — вскричал джентльмен. — Как звали вашего отца?

— Симонелли, — отвечал я с улыбкой, — вне всяких сомнений.

— Где вы родились?

Я помедлил.

— В Генуе.

— А как звали вашу мать?

— Френсис Симон.

— Откуда родом она?

— Из Йорка.

Джентльмен достал из стола обрывок бумаги и принялся покрывать его записями.