class="p1">Серега Буран и Санька Субботин, выполняя поручение Рогова и Федота Еремеева, вторую ночь лежали в кустах у выезда в Черную дубраву. Противник всяких слежек, Павел Иванович на этот раз вынужден был разрешить такую крайнюю меру, чтобы скорее разоблачить Большова. Максим Ерофеевич либо кто-то другой, пользующийся его самогонным аппаратом, мог проехать в Дубраву прямым путем только через эти ворота: вправо и влево от них тянулись плетни, отгораживающие поскотину от полей, и пересекая бугры, петляли протоки гнилых, болот.

Наблюдение пока ничего не давало. Невидимая в темноте дорога лежала в глубоком безмолвии. Нудели комары, обжигая лицо и руки острыми укусами. Шуршали в кустах мыши.

Ближе к полуночи, спасаясь от комаров, парни перебрались на бугор, залегли в ложбинке. Наблюдение затруднилось, но зато сюда изредка налетал ветерок, дышалось легче, чем в зарослях кустарника, и можно было разговаривать.

— Я все-таки не понимаю, — сказал Санька, продолжая начатый еще прошлой ночью разговор, — неужто Большов беспрестанно гонит самогон? Чего он, как воду его пьет, что ли?

— Октюба-то большая, желающих много. А таких вроде Феньки Кулезеня либо Мексиканта, хоть каждый день из бочки накачивай, все вылакают да еще и стенки оближут. Прорвы! — поудобнее устраиваясь на траве, отозвался Серега Буран. — Окромя того, через неделю Петров день. Считай, ежели в селе шестьсот дворов и хоть в половине из них станут на празднике самогонку глушить, то сколько ее понадобится? Да и по одной бутылке на двор, небось, не обойдется.

— Мужики у нас в Октюбе здоровущие, это правда! — согласился Санька. — И гульнуть не дураки: как начнут праздновать, считай самое малое на три дня!

— В накладе Большов не останется. Разольются мужики или, к примеру, с похмелья не только все вино выхлещут, но и барду от самогонки прикончат. Эвон, мой батя в прошлом году, после Петрова дня какой номер отколол. Мать брагу ставила на хмелю и на смородинном листе. Гости как разгулялись, то мало что брагу выпили, даже гущи не оставили. Отец наутро проснулся, башка болит, внутрях словно огонь. Так что думаешь: со дна корчаги весь хмель и смородинный лист сожрал.

— А как считаешь, накроем мы Большова? Я думаю, не накрыть, — высказал сомнение Санька. — Хитер он. Вот так подежурим, комаров покормим, ночи не поспим, только и всего. Ежели верст десять круг сделать, то и дорогой от Чайного озерка можно попасть в Дубраву.

— Он все может, — подумав, сказал Серега. — Кони у него добрые. Ему и сто верст не околица.

— Мы ждем, пока кто-то по этой дороге в кадках барду повезет, как прошлый раз Прокопий Ефимович. На поверку окажется иначе. Пора летняя, почему бы прямо в лесу барду не готовить? Поставят бочки в укромном месте, замесят, и пусть она кипит, пока не поспеет. Али Большов не сообразит?

— И то правда, Саньша! В Дубраве из-за волков никто зря не шляется, под каждым кустом надежное укрытие, не считая болотцев и черноталов. Муку доставить туда тоже не велика премудрость: кинул мешок на порожнюю телегу, зипуном прикрыл и поехал, — никто и во внимание не возьмет. Но все ж таки, Саньша, полежим здесь до вторых петухов. Чем черт не шутит, вдруг кто-то поедет!

— Ладно, полежим! — сказал Санька. — Однако, на завтра надо другое придумать.

Они помолчали. В поскотине по-прежнему царило безмолвие, на бугор не доходили даже шорохи кустарников, утонувших в темноте за плетнем. Серега что-то шептал про себя: не то стихи, не то полюбившееся ему место из какой-то книги. Потом Санька сказал:

— Ты знаешь, как я ненавижу!

— Кого? — не сразу поняв, спросил Серега.

— Известно, Максима Ерофеевича! Вот еще на прошлой неделе вроде было терпимо: ну, кулак как кулак, ну, без бати меня оставил и плакал я от него не раз! И все-таки не было еще против него такой ненависти, как сейчас. Была бы моя сила так я ему глотку в клещи зажал бы!

— Да разве у тебя, Саньша, настоящая ненависть? — возразил Серега. — Это ведь так себе, вроде обиды. Охота за зло тем же злом отплатить, вот и все! Но мы ведь не личные счеты сводим, не мстим кулакам за личные обиды, а идем против них с нашим классом. Тут, брат, в деревне класс на класс идет. Каждый отстаивает свой интерес: кулаки — прошлое, а мы — настоящее и будущее. Мы хотим, чтобы всякий человек, к примеру, я, ты, Иван Якуня, мильены мужиков возвысились в жизни.

Санька, все время лежавший на спине, повернулся на бок, скинув картуз, подпер рукой голову.

— Слушай, Серега, а вот о чем ты мечтаешь?

— Мне мечтать ни к чему… не по моему характеру! — Серега говорил, не торопясь, словно скупился сказать лишнее слово: — Я люблю, чтобы все было определенно: куда нацелился, туда и иди. Не сворачивай. Не отступай.

— Без мечты?

— Я же не девка мечтать-то. Замуж выходить не надо. Линию я наметил себе ясную: буду агрономом! Вот уже два года готовлюсь к этому; все книжки в читальне насчет растений перечитал, всякие почвы руками перещупал. В нынешнюю осень, как хлеб уберем, наверно, в город уеду, в рабфак, а там, глядишь, и дальше учиться буду. Выучусь, вернусь обратно в Октюбу и выращу я, Саньша, такую пшеницу, какой никто отродясь не видывал. Собираем мы теперича с каждой десятины от силы восемьдесят пудов, а моя пшеница будет давать двести пудов, и зерно у меня будет веское, крупное. Ничего она бояться не будет: ни засушливого, ни мокрого лета.

— Чудно! — рассмеялся Санька. — Это ж все-таки мечта!

— Ну, как хочешь, так и считай. А я своего добьюсь. И еще вот что, Саньша, ты сады любишь?

— Кто их не любит?

— Будут у нас и сады. По всей Октюбе разведем, особенно у нас, в Третьей улице. Кулаки теперича на нашу улицу и в переулки навоз из своих притоков вывозят, перегною будет много, и мы потом на этом перегное, на богатимой, жирной земле невиданные сады разведем. Вырастим фрукты разные, ягоды, цветы.

— Так у нас же фрукты не растут, — с сомнением сказал Санька.

— А мы вырастим! Человек, Саньша, все может сделать, если захочет.

— Федька Меньшенин сказывал, будто ты у себя в огороде уже чего-то такое сделал.

— Не чего-то, а натуральный садок. Батя сначала ругался: и так-де гряд под все овощи не хватает. Так я, слышь, за баней, в углу огорода место расчистил и посадил там сначала тополек, потом кустик сирени, потом смородину с поля принес, а прошлой весной в Калмацком у одного мужика крыжовник выпросил.