вот уже несколько месяцев показывают нам, что происходит в армии, в которой ослабела дисциплина», — ответил он Жоберу. «Излишние репрессии приводят к тому же», — возразил ему радикал-социалист Тисье{189}.

Все же предложение об амнистии палата не приняла.

III

Стачки в тылу вспыхнули одновременно с восстаниями в армии. Они начались в Париже в промышленности женской одежды. В начале войны хозяева, уверяя, что война продлится два-три месяца, наполовину сократили заработную плату работниц. В 1917 г. последние все еще получали урезанный, половинный оклад. Их положение было трагично, и весной 1917 г., когда русская революция «пробудила женщин от летаргического сна»{190}, парижские портнихи, вышивальщицы, корсетницы, цветочницы, кружевницы поднялись на борьбу.

15 мая забастовали 250 швей модной парижской фирмы «Дженни». К ним тотчас присоединились их товарки из других фирм. Забастовщицы требовали повышения заработной платы и английской рабочей недели[14].

18 мая в Париже бастовало уже 3,5 тыс. работниц{191}. Они устраивали шумные сборища в помещении биржи труда и демонстрировали на Парижских бульварах.

В первые дни демонстрации проходили в основном спокойно. «Они молодые… смеются, поют. Огромное количество полицейских обеспечивает порядок», — занес в свой дневник очевидец. «Бесконечные процессии смеющихся женщин», — писал он несколько дней спустя{192}.

Парижская пресса первоначально не принимала или не хотела принимать забастовщиц всерьез. Большинство газет — от социалистической «Юманите» до консервативной «Тан» — писали о «маленьких ручках» и «милых забастовщицах, таких грациозных, с букетиками цветов у корсажа», а газета Клемансо озаглавила одну из своих корреспонденций о стачках «Мими Понсон бастует».

В этом благодушном хоре раздавались, однако, и предупреждающие голоса. «Не следует обманываться праздничным видом забастовщиц, кокетливых, украшенных цветами, полных молодости и веселья, которые шагают по Парижу, распевая, как Гавроши…», за ними — «бесчисленная армия работниц иглы, получающих жалкую заработную плату, плохо питающихся, живущих в плохих жилищах», — заявлял Эрве{193}.

В напряженной обстановке тех дней даже и такие, казалось бы, «веселые» стачки, как стачки парижских модисток, легко могли стать искрой, брошенной в порох. Правительство этого опасалось, и Мальви уже 16 мая собрал в своем кабинете представителей забастовщиц и хозяев. Лавируя и уговаривая, он пытался добиться их примирения. Это удалось ему лишь после ряда таких собраний и лишь после того, как он 22 мая внес в палату проект закона о введении английской рабочей недели для женщин, занятых в швейной промышленности. Но к этому моменту забастовки распространились уже и на пищевую промышленность и на сферу услуг.

Бастовали официантки парижских ресторанчиков и закусочных, сотрудницы банков и даже некоторых правительственных учреждений. Забастовки захватывали одну за другой многочисленные отрасли народного хозяйства, в которых в войну работали женщины, заменяя ушедших на фронт мужчин. В кабинетах министра внутренних дел, министра труда, министра общественных работ одна делегация забастовщиц сменяла другую. Мальви и его коллеги с утра до ночи только и делали, что убеждали, уговаривали, примиряли. Владельцы некоторых крупных фирм (в частности, старинной парфюмерной фирмы «Коти») занимали непримиримую позицию. Большинство хозяев, напуганных бурным взрывом забастовочного движения, шли на уступки. Бывало и так, что растерянные хозяева удовлетворяли требования своих рабочих и работниц еще раньше, чем те успевали забастовать. Мальви удалось, в частности, склонив хозяев к уступкам, предупредить некоторые крупные, особенно опасные для правящей верхушки стачки — железнодорожников, шахтеров. Он, не скрывая, этим гордился.

Но не успевали Мальви и его коллеги «восстановить мир» в одной отрасли промышленности, как в стачечную борьбу вступала другая. 23 мая «Тан» констатировала, что в Париже бастует 12 тыс. человек, 27 мая она писала уже о 20 тыс., 31 мая — о 22 тыс. В дальнейшем число забастовщиц продолжало расти. «Когда же мы покончим со стачками? Вместо одной закончившейся возникает 10 новых!» — в нетерпении восклицали репортеры парижских газет.

В третьей декаде мая начал меняться и характер движения. Теперь бастовали и мужчины, в том числе работавшие на военных заводах. В демонстрациях участвовали и нередко возглавляли их солдаты-отпускники.

Демонстрантки уже не довольствовались тем, что пикетировали, как в первые дни стачек, помещения крупных фирм. Они громили продуктовые лавки, кидали камни в зеркальные витрины больших магазинов, пытались ворваться в них. Случалось, что хозяева, едва завидев приближающуюся колонну забастовщиц, спешно опускали металлические жалюзи витрин.

Иногда женщины шумной толпой шли к зданию парламента и встречали там насмешливыми репликами проходивших депутатов.

Движение принимало характер политического и антивоенного. Демонстрантки, бушевавшие на парижских улицах и площадях, кричали: «Да здравствует мир!», «Долой войну!», «Верните наших мужей из окопов!».

Ромен Роллан занес в свой дневник рассказ очевидца об одной из таких демонстраций. Тысяча женщин, собравшись на площади, скандировала: «Нам не только хлеб нужен! Мы хотим мира! Хотим возвращения солдат!» Редактора «Юманите» П. Реноделя, который пытался «успокоить» забастовщиц, они изругали. Офицера, протестовавшего против антивоенных возгласов, — прогнали{194}.

Полиция разгоняла демонстранток. Они собирались вновь. В Париже, как писал английский посол во Франции лорд Ф. Л. Берти, царил «дух беспокойства»{195}.

Антивоенный характер стачек пугал правящие круги не только сам по себе, но и в силу того воздействия, которое стачки в тылу оказывали на восстания в армии. В окопы вести о стачках приходили преувеличенными, часто искаженными. Многие солдаты, бунтуя, кричали, что «надо идти на помощь женщинам, ибо в Париже революция». Другие, прослышав о столкновениях забастовщиц с полицией и войсками, кричали: «Наших жен убивают!»

Газеты кинулись увещевать забастовщиц. Они всячески старались вернуть движению его первоначальный, экономический, характер.

28 мая газета Клемансо напечатала заметку, озаглавленную «Письмо к Мими Понсон». Ее автор заявлял, что видел «Мими» во главе демонстрации. Ее ноги были в пыли, волосы растрепаны. Ей это не шло. «Не давайте себя подбивать на манифестации! Они недостойны вашего прекрасного сердца. Не кричите, не пойте!» Кончалось письмо тем, что автор предлагал «Мими Понсон» вместо того, чтобы участвовать в демонстрациях, поехать за город, «в цветущие поля и леса»{196}.

«Нужно ли бастовать, когда имеешь хорошую профессию? Можно добиться удовлетворения своих требований, и не отправляясь петь на улицах», — уговаривал назавтра забастовщиц Клемансо[15]. «Разве нужно переворачивать фиакры, чтобы добиться прибавки?» — вторила ему 1 июня «Эвр».

Но движение продолжало, нарастать, и «примирительные методы» Мальви начинали казаться все большему числу политических деятелей, журналистов недостаточно эффективными и энергичными. Они заявляли теперь, что наступил «час санкций», и выражали недовольство тем, что у «лидеров не хватает храбрости их применить». Некоторые органы правой прессы писали, что «уличные шествия в Париже