пораньше», ей слышалось «может, вам уволиться», и она улыбалась своей жалкой кривоватой улыбкой и повторяла нет-нет, я хорошо себя чувствую, я не устала, я не пойду домой, – ах, как ей хотелось домой, как ей нужен был отгул, отпуск, на неделю, на месяц – съездить в деревню к матушке, дона Идалина становилась все древнее, все упрямее и нуждалась уже не в помощи, а в уходе и пригляде, позаниматься с Диогу, мальчик опять завалил математику, и, может быть, если останется время, поспать… хорошо-хорошо, сказал начальник, прерывая поток Терезиных нет-нет-нет, не хотите домой – не надо, и опять похлопал ее по заду. до сих пор никто не прикасался к Терезе так настойчиво, только Вашку, как-то в восьмом классе он поймал ее в раздевалке, втолкнул в кабинку, задрал на ней майку и, часто сопя, стал жадно ее хватать, щипать и тискать, Тереза не сопротивлялась, она была почти в обмороке, Вашку, хулиган и второгодник, единственный из всех Терезиных одноклассников приезжал в школу на мотоцикле, в него были влюблены все девочки двух восьмых классов и двух седьмых, и толстенькая малозаметная Тереза тоже, и вот она стояла в кабинке полуголая, Вашку горячо дышал ей в шею, а она думала, что не соблюла себя и сейчас непременно умрет и попадет в ад для блудниц, его, заботясь о дочери, не единожды поминала матушка, дона Идалина, но почему-то не умерла, ни тогда, ни потом, когда Вашку вдруг перестал сопеть, оттолкнул ее и вышел из кабинки, и больше ни разу к ней не подошел, даже не посмотрел в ее сторону, хотя она до конца года не сводила с него больных обожающих глаз. в следующий раз Тереза и Вашку встретились на десятилетии выпуска, Вашку, пузатый и краснорожий, в тесных кожаных штанах и с зачесанными назад редеющими кудрявыми волосами, ущипнул Терезу за бедро, сказал, а ты ничего так сохранилась, Тереза поморщилась от тяжелой смеси запахов пива, одеколона и табака, но тут же укорила себя, это ведь Вашку, ее Вашку, любовь ее жизни, и не ей его судить, на вечере всем наливали шампанское, Вашку принес Терезе два стакана, заставил выпить один за другим, и дальше Тереза уже ничего не помнила, кажется, Вашку сказал, нет, давай так, и она позволила, хотя до смерти боялась СПИДа, просто почувствовала, что не может отказаться, потому что любит Вашку и доверяет ему. беременность была милосердно-легкой, Терезу почти не тошнило, только все время клонило в сон, и еще она не знала, как сказать Вашку, что он будет отцом, после вечера выпускников он пропал, даже номера телефона не оставил, а искать его через одноклассников Тереза стеснялась, впрочем, год спустя Вашку сам нашел ее, у него были неприятности с законом, и Тереза стала раз в полгода ездить к нему в сетубальскую тюрьму с сигаретами и деньгами, но Диогу не взяла ни разу, а Вашку про него и не спрашивал, хотя Тереза постоянно возила с собой фотографии.

* * *

Тереза тяжело села на стул и с трудом стащила с отекших ног ставшие к вечеру тесными туфли. На большом пальце на чулке была круглая дырочка, от нее уже побежали тонкие стрелки. Это была последняя целая пара чулок, и Тереза заплакала тихонько, глядя на торчащий в дырочку палец с аккуратно подпиленным и тщательно накрашенным ногтем. Потом, не понимая, что делает, осторожно сползла со стула, встала на колени, сложила руки перед грудью и попыталась вспомнить какую-нибудь молитву. Когда-то Тереза считала себя религиозной, ходила к мессе, блюла посты и в глубине души ждала, что Господь вот-вот заметит ее и выделит, но Он все не замечал, и Тереза перестала Ему докучать, вначале потому, что надеялась, что Он удивится и спросит – эй, куда же ты делась? – а потом втянулась, и теперь слова молитвы не шли ей на ум, и, стоя на коленях рядом со стулом, Тереза вдруг стала рассказывать Господу про свою жизнь: про то, что матушка дряхлеет и беспомощнеет на глазах, но переезжать к Терезе не соглашается, про то, что Вашку требует все больше денег, а родным сыном не интересуется, даже видеть его не хочет, про то, что ангел Диогу с каждым днем все сильнее похож на отца, курит и пугает Терезу, про то, что начальник все настойчивее зовет ее на Мадейру, и надо уже соглашаться, пока не уволили, и без того зарплаты едва хватает на всех, и все труднее закрашивать седину, а к утру надо где-то достать новые чулки, потому что эти уже не починить, – Тереза говорила и говорила, и впервые в жизни чувствовала, что ее слушают, как будто самый воздух вокруг исполнился огромного сочувственного внимания, и кто-то смотрел на нее, Терезу, и жалел ее от всего сердца, и Тереза, не прекращая говорить, снова заплакала – от облегчения и благодарности, и от того, что утешение неминуемо.

Когда в стену ударила первая волна, и дом вздрогнул, Тереза поняла, что это и есть утешение, и на мгновение ощутила привычную неловкость и стеснение – слишком незначительны были ее беды, слишком мала и ничтожна она сама, чтобы тратить на нее такие огромные силы. Она с трудом поднялась с колен, подошла к окну, открыла его и выглянула наружу – повсюду суетились и кричали испуганные люди, одни держали на руках детей, другие – домашних животных, а старуха со второго этажа неподвижно стояла у подъезда, обнимая резную дубовую табуреточку времен Жоана Пятого[5], свою самую большую ценность. Они тоже несчастны, внезапно подумала Тереза так ясно, как будто эти слова прозвучали где-то снаружи, все люди глубоко несчастны, у всех есть свои матушки, свои Вашку, свои Диогу, человечество изъедено несчастьями, как болезнью, и милосердней прекратить его муки раз и навсегда.

Тереза опять почувствовала, что ее переполняет благодарность.

– Спасибо, Господи, – хрипловато сказала она, но из-за все усиливающегося шума на улице даже сама себя не услышала.

Она с трудом взобралась на подоконник и крикнула погромче:

– Спасибо, Господи!

С океана наступала вода, посреди парка разверзлась земля, и из провала валил желтый зловонный пар, и то и дело высовывались языки голубоватого пламени, где-то ветром ломало пополам многоэтажные дома, сталкивались, скрежеща, машины, рассыпая искры, лопались электрические провода, крики ужаса, плач, визг, скрежет, автомобильные сирены, грохот взрывов – все слилось в единый утробный вой, а Тереза стояла, босая, на подоконнике и повторяла:

– Спасибо, Господи, спасибо Тебе! – и вся светилась от ощущения своей неоставленности.

Подумать о…

…Я вот честно скажу, никогда еще такого не было, то есть, конечно, всякое случалось, оно же иной раз как бы от нас и не зависит, но чтобы прямо вот так, нет, такого еще никогда, вот правда, ни разу, я от неожиданности до сих пор как-то вся, даже не очень понимаю, что говорю, это видно, да? Я просто что хочу сказать, что вот иногда забегаешься, домашними делами увлечешься или там мыслями и не заметишь, например, дождя, то есть вот только что вроде светило солнце, а тут выглядываешь в окно – а там всё мокрое и все мокрые, и, главное, лужи, лужи такие, как будто неделю лило, и тебе говорят, видала, да, какой ливень, а я нет, пропустила. Или, скажем, снег, со снегом еще удивительнее, или там с ураганом, с последним вот вышло совсем неловко, я стирку развесила на улице, столбики у меня во дворе вкопаны, веревочка между ними, я сама натягивала, и вот, я развесила, смотрю, тучи черно-сизые, страшные, ветерок дует, сзади меня солнце садится, от него спине тепло, и белье беленькое на ветру трепещется и прямо вот все светится на фоне туч, и такая красота, просто стой и смотри, и ничего больше не надо, я и стою, хорошо мне, а тут паленым запахло, пирог, значит, пригорел, я и побежала домой, спасать, но не спасла, конечно, пришлось всю нижнюю корку срезать, получилась начинка с крышкой, но ничего, скушала потом на ужин, мне самой-то чего, а гостей не было, не ходят ко мне гости, я и не зову, если по правде, потому что от гостей много беспокойства, и думать они мешают, я только соберусь подумать, не пора ли серебро чистить или почему это у чайника носик щербатый, еще вчера был целый, а гость, нельзя ли мне хлеба? Не передадите ли мне масло? Мысли сразу исчезают, ищи их потом. Да, так вот, пока я пирог достала, пока корку его горелую срезала, время ужинать уже, я чайник поставила вскипятить, а он же шумит, пока греется, и пирог меня очень огорчил, я нечасто пироги делаю, не потому, что лень, а зачем, для себя одной-то, мне бутерброд – и ладно, и яблочко еще или там апельсин, в общем, я сидела все это