Я замешался в их толпу и стоял у причалов до позднего вечера. В порту все еще оставалось много народа, подходили новые канонерские лодки и йолы, экипажи сходили на причалы, всякий раз заново начиналась суета с размещением и кормежкой. Иных строили и вели в Цитадель, иным приказывали оставаться на лодках, иным ставили палатки. Тут же выяснялось, что палаток не хватает, что на лодке есть больные, еще какие-то сюрпризы являлись во всей красе – а я слушал голоса и ждал.

Я угодил в очень неприятную историю, но что поделаешь – жить-то как-то надо. И спать стоя, как лошадь, я не умел. Поэтому пришлось, пренебрегая страхом быть пойманным и выданным охране, дождаться сумерек и пробраться на такую канонерскую лодку, где экипажа нет, только вахта.

Я подкрался к лодке, стоявшей подальше и пришвартованной лагом, выждал, пока вахтенный матрос уйдет на нос перемолвиться словечком с другим вахтенным, осторожно ступил на борт, по скамье перешел к другому борту, где впритык стояла еще одна, и так, стараясь не делать шума, добрался то ли до третьей, то ли до четвертой, но не до крайней скамьи – на крайней паруса не убирали, а мне требовалась именно та «колбаса», которую скатывают из парусины, чтобы приспособить ее для ночлега.

Спрятаться было несложно. Около кормовой надстройки эта «колбаса» и нашлась, она имела вид лежащей на боку большой бочки. Сдвинув ее, я высвободил край и забрался меж слоев чуть влажной парусины, ощутил давно знакомый легкий запах смолы, которой была пропитана ликовка шкаторин, и вспомнил фрегат «Твердый».

Одно воспоминание повлекло за собой другое, и я стал понемногу выкарабкиваться из глубин отчаяния моего, словно бы двигаясь на маяк надежды. Уже в смутном состоянии меж сном и явью я увидел себя в Эгейском море, в компании Артамона и Алешки Суркова. Нас отпустили на сушу, и пока матросы носили ведрами родниковую воду, мы из баловства полезли вверх по вырубленным в камне высоким ступеням, по которым островитяне пешком не ходят, а въезжают на маленьких осликах.

Мы остановились на скале, куда забрались из какой-то странной причуды. Она возвышалась над морем примерно на тридцать сажен. Я подошел к краю и увидел внизу полоску ослепительно белого песка. Это было даже несколько странно для островов – здесь чаще встречался песок искрасна-черный, и Сурок как-то выдумал, будто виной тому давно погасшие вулканы и их темная лава, наподобие той, из которой состоит остров Санторин, – красная, коричневая и серая.

Море до самого окоема было лазоревым – того изумительного цвета, что на картинах покажется неправдоподобным жителю Севера. Мечтая с Артамоном о дальних плаваньях, мы верили, что есть на свете моря с такой водой, отражающие роскошное южное небо, и вот сейчас стояли, наслаждаясь пейзажем. Сурок взял с собой подзорную трубу с дальномером, он дал мне ее, и я водил окуляром вправо и влево, пока не замер, умчавшись мысленно в далекие края, в столицу, к Натали. Ровный и неумолчный стрекот цикад тому способствовал. Я мечтал вернуться сюда вместе с ней и показать ей всю эту суровую и дивную красоту.

– Молчи и не двигайся, – вдруг произнес Артамон. – Замри…

Я скосил на него глаза и увидел, что дядюшка мой улыбается, как дитя.

– Не спугни, – попросил стоявший чуть ниже Сурок. – Сколько живу – впервые вижу…

Оба они глядели на подзорную трубу. Оказалось, что на нее уселась цикада и отважно смотрит на меня большими, удивленно вытаращенными глазами.

Цикады обыкновенно прячутся в листве, где совершенно не видны, или сидят на стволах деревьев. Там их при желании можно разглядеть. Но чтобы цикада среди бела дня уселась на подзорную трубу? Это было диво. И я, очень медленно отведя оптическое орудие от лица, любовался ее прозрачными крылышками, невольно вспоминая при этом все, что помнил из древней греческой словесности – про то, как эти занятные создания, похожие на огромных мух, сажали в особые маленькие клеточки и держали в домах так, как мы держим чижиков и щеглов; и как в Гомеровой «Илиаде» галдящие илионские старцы сравнивались со скрипучим хором цикад…

Артамон и Сурок молчали, боясь шелохнуться. Мы доподлинно были сейчас как дети, которым показали диковинку. А ведь нам с Артамоном уже стукнуло девятнадцать, а Алешке – все двадцать. Мы уже побывали в морских сражениях, и спршивали с нас давно как со взрослых людей – нельзя же держать офицеров за младенцев.

Наконец она улетела, и с нас словно сошел морок, который навело это странное создание. Первым рассмеялся Артамон и потребовал трубу, чтобы тоже насладиться видом бескрайнего моря, а Сурок, хлопнув меня по плечу, позвал вниз, купаться в холодной воде, которую я страсть как не любил. Но теплая водичка осталась в Средиземном море, тут же дули ветра с севера, очень сильные, не хуже балтийских, особенно по ночам.

Я вспомнил тот остров (название его пропало из памяти бесследно, да и немудрено – мы много где причаливали, чтобы запастись водой и свежим продовольствием); я вспомнил лица товарищей моих, такие разные, но в тот миг тишины одинаково ребяческие; я вспомнил, как был счастлив в те дни, как весь мир принадлежал мне – и море, и острова, и огромные звезды ночью, и далекая прекрасная Натали. Делать этого не следовало, я лишь затосковал с новой силой, как тоскует всякий, кто вдруг остро ощутил свое одиночество. Но усталость уже одолела меня, я уснул и проспал до утра, когда пришли матросы, чтобы размотать парус и просушить его на солнышке от утренней росы.

Тут-то меня и обнаружили!

Матросы, не найдя сразу командира лодки, привели молоденького мичмана, который первым делом заподозрил во мне французского шпиона. Но сам он решать мою судьбу не мог. Было еще слишком рано для обращения к начальству, и он оставил меня в кормовой пристройке под охраной двух матросов, а сам пошел совещаться с товарищами. Я слышал его бодрый голос – он перекликался с соседними лодками, заодно узнавая новости: кто еще успел прийти за ночь.

– Что, и Вихрев уже здесь? – радостно закричал он в ответ на слова, которые я плохо расслышал. – А где пришвартовался? Что? Там?

Артамон здесь, в Риге! Это была лучшая новость за все последние дни, и я возблагодарил Господа. Следовало как можно скорее его отыскать, но что я сказал бы сердитому мичману? Я был уже до такой степени запуган, что боялся назвать вслух свою фамилию.

Господь сжалился надо мной – я понял вдруг, как мне следует поступить. Ведь у меня есть магнит, Артамонов подарок, который я всюду таскал за собой, усугубляя этим нелепость своего положения: нарочно же не придумаешь такое – убийца с магнитом! Я стал громко призывать мичмана, и он с большим неудовольствием подошел.

– Христа ради, мичман, отнесите господину Вихреву эту вещицу! – взмолился я, протягивая магнит. – Он должен ее признать! Он будет вам безмерно благодарен!

Молодой человек посмотрел на меня весьма недоверчиво, но взял магнит и послал с ним юнгу, а сам ушел, обменявшись сперва взглядом с матросами.

– Сиди, барин, и не пробуй сбежать, – предупредил меня статный детина, косая сажень в плечах. – Поглядим еще, каков ты русский офицер.