Могору почудилось, что у его ног вдруг разверзлась глубокая могила. Теперь ему вряд ли удастся долго продержаться на ее краю.

— Я же сказал, что ни даты, ни места событий мне неизвестны! Могу сказать лишь одно: моя мать отнюдь не была старой каргой, она была молода и прекрасна! — выкрикнул он.

За резной решеткой стало тихо, и он понял, что именно сейчас, в этой тишине, решается его судьба. Наконец Гюльбадан заговорила снова:

— Спору нет: то, что он рассказал, не мог знать никто из посторонних. Если бы не он, эта история была бы похоронена вместе с нами. Уже одно это говорит все же в его пользу.

— Но ведь ты сама убедительно доказала всю абсурдность его утверждений, — заметил император.

— Как раз наоборот, потому что несовпадение дат и возрастов может иметь два объяснения, — возразила Гюльбадан.

Неожиданно для себя самой ее поддержала Хамида:

— Во-первых, — сказала она, — исчезнувшая принцесса, как известно, была колдуньей и знала секрет вечной молодости, так что вполне возможно, что ей удалось сохранить молодость, красоту и даже родить на седьмом десятке.

— Также вполне возможно, что вы обе лишились рассудка на старости лет, иначе как объяснить, что вы верите в подобную чепуху! — выйдя из себя, воскликнул Акбар и ударил кулаком об стену.

— Тихо, тихо, — проговорила Гюльбадан, словно успокаивая капризного ребенка. — Ты еще не выслушал мой второй довод.

— Ладно, так и быть, тетушка. Выскажись до конца, — проворчал Акбар, и Гюльбадан с невозмутимой педантичностью продолжала:

— Предположим, этот человек не врет и упомянутая принцесса со своим воякой много лет тому назад действительно добралась до Италии. Тогда возможно, что матерью стоящего перед нами человека стала не царственная возлюбленная этого Аргальи…

— …А ее дочь, — закончил за нее император. — Но кто тогда его отец?

— Вот в этом-то и вся загвоздка, — заключил Бирбал.

Акбар повернулся к чужеземцу. Лицо его приобрело выражение терпеливого любопытства. Его необъяснимое дружеское расположение к Могору несколько охлаждалось неприятным для императора сознанием того, что посторонний каким-то образом оказался более осведомленным, чем он сам.

— Здесь, в Хиндустане, сказитель всегда знает, когда интерес публики к нему иссяк, — провозгласил Его Величество. — Слушатели просто встают и уходят или забрасывают его гнилыми овощами. А если слушателем является царь, то он в подобной ситуации велит сбросить рассказчика с крепостной стены вниз головой. В данном случае, дорогой Могор, твоим слушателем как раз и является царь.

В Андижане фазаны вырастали такими упитанными, что одной птицей могли насытиться четверо. На берегах реки Андижан, питаемой водами Сырдарьи, росли фиалки, а весной там везде цвели тюльпаны и розы. Андижан, прародина Моголов, располагался в Ферганской долине и, как выразился дед Акбара в своем жизнеописании, «лежал в пятой стороне», на самом краю цивилизованного мира. Император никогда не видел землю своих предков, но знал о ней по описанию, оставленному Бабуром. Сама Фергана была расположена на Великом шелковом пути, к востоку от Самарканда. С севера от нее возносились к небу могучие вершины Гиндукуша. Там произрастали лучшие дыни и лучшие сорта винограда, там готовили жаркое из белого оленя и лакомились гранатами, начиненными миндалем. Там бежали стремительные потоки у подножия гор, там были пастбища с густой, сочной травой, там росли красноствольные спиреи, из древесины которых получались прочные стрелы и ручки для кнутов, там были залежи железа и аметистов. Тамошние женщины считались самыми красивыми, — правда, император знал, что это дело вкуса. Там родились покоритель Хиндустана Бабур и сама Хамида-бану, а также (предположительно, поскольку все сведения о ней были изъяты из анналов семьи) безымянная принцесса.

Сразу же после того как императору стало о ней известно, Акбар повелел своему любимому живописцу Дешванту ожидать его во Дворце сновидений, у Несравненного водоема. Когда Акбар, которому еще не было четырнадцати, взошел на трон, его однолетка Дешвант, сын одного из носильщиков царского паланкина, был неграмотным, вечно угрюмым мальчишкой. Тогда никто не подозревал о том, что он обладал талантом и неудержимой страстью к рисованию. По ночам, когда его никто не видел, он изрисовывал стены Фатехпур-Сикри. Это были не буквы и не слова, и не было в этом даже намека на непристойность — он рисовал карикатуры на знатных особ. Они были выполнены с таким сарказмом и имели столь поразительное сходство с изображаемой персоной, что все придворные преисполнились решимости выявить негодника и отрубить его злокозненные руки. Акбар тогда вызвал Абул-Фазла и главного живописца Мир-Саеда Али к себе во Дворец сновидений и повелел им отыскать злоумышленника, прежде чем это сделают его ненавистники.

— Мы не желаем, чтобы подобный талант погиб от меча какого-нибудь разгневанного вельможи, — провозгласил он.

Неделю спустя Абул-Фазл явился к императору, крепко держа за ухо низкорослого, тощего и очень смуглого мальчишку. Дешвант извивался и громко протестовал, но Абул-Фазл подтащил его к Акбару, который в то время разыгрывал партию, где роль шахматных фигур выполняли девушки. Император оторвал взгляд от прелестных черных рабынь и распорядился немедленно определить Дешванта в ученики к Мир-Саеду Али и впредь запретить всем чинить ему какие-либо препятствия.

Повеление императора возымело действие. Против него оказалась бессильна даже старшая кормилица Акбара, зловредная Махам-Анага, хотя рисунок, где Дешвант изобразил ее и ее сына Адхама, явился не только самым обличительным из всех его работ, но и поистине провидческим. Рисунок был обнаружен однажды на стене «веселого дома» у Слоновьих ворот и вызвал искреннее восхищение народа. Махам-Анага была изображена на нем в облике синюшной злобной старухи в окружении бесчисленных сосудов, где булькали зелья и яды, в то время как ее недобро ухмыляющийся ублюдок-сын предстал в виде отражения на стенке огромной реторты, сброшенной с крепостной стены прямо ему на голову. Акбар с невыразимым удивлением вспомнил об этом рисунке шесть лет спустя, когда Адхам, обуреваемый безумной жаждой власти, напал на императора, за что по его приговору был и на самом деле сброшен со стены.

Правда, Дешвант сказал, что подобного изображения не помнит, а сам рисунок к тому времени был давно уже стерт, так что императору оставалось лишь гадать, не явилось ли все это плодом его фантазии.

Дешвант сумел быстро стать самым блестящим художником дворцовой школы живописи. Он прославил себя изображениями бородатых гигантов, летящих на волшебных кофейниках, волосатых и пятнистых карликов — дэвов, бушующего моря, голубых с золотом драконов и небесных колдунов, просовывающих руки сквозь облака, чтобы чудесным образом спасти героя от гибели. Все сюжеты его рисунков имели один источник и служили одной цели — воплотить странные, не признающие никаких границ образы, которые рождались в воображени его юного господина, императора Акбара, — в его кхаял.[25]Снова и снова Дешвант изображал легендарного героя Хамзу, разящего на своем волшебном трехглазом коне разнообразных чудовищ, и лучше, чем кто-либо из собратьев-живописцев, четырнадцать лет подряд воссоздававших эпизоды из жизни Хамзы, с гордостью и ликованием в душе сознавал, что его рука, держащая кисть, на самом-то деле воспроизводит то жизнеописание, которое выдумал для себя Акбар. Это его видения, его фантазии возникали на полотне. Величие императора — в его деяниях, и оно, как и величие его альтер эго[26]Хамзы, не только утверждалось его победами над всякого рода темными силами — непокорными князьками, реалистически изображенными драконами, таинственными дэвами — оно практически было сотворено благодаря серии подобных рисунков. Дешвант создал героя, который стал зеркальным отображением Акбара, и все собратья-художники (числом более сотни), включая великих мастеров-персов Мир-Саеда Али и Абдус-Самада, учились у него и перенимали эту его манеру. Их коллективное творчество на сюжеты героических свершений Хамзы и его друзей явило собой художественное воплощение Хиндустана Моголов; содружество художников символизировало и предвосхитило объединение империи под властью Великих Моголов и в какой-то степени содействовало ему.