Надо только создать условия, при которых семена дадут всходы.

– Только создать условия? – Хэнкс издал что-то вроде короткого смешка. – И кто создаст такие условия?

– Я писал об этом в своих книгах. Есть духовные пастыри, светлые умом и чистые душой. Они бы взяли на себя управление государством и устроили бы такие порядки, при которых люди были бы разделены на разряды в зависимости от своих интересов и природных наклонностей. Каждый разряд трудился бы в своей отрасли для общего благоденствия, а не для личной выгоды и корысти отдельных индивидуумов. Пастыри же с отеческой заботой распоряжались бы делами всего общества, помогая всем его членам развиваться правильно и без порочных отклонений.

Никто не испытывал бы зависти и вражды друг к другу, но если все же нашлись бы субъекты, по каким-либо причинам вносящие хаос в идеальный справедливый порядок, то их бы причислили к преступникам и заставили бы выполнять тяжелые работы, от которых были бы избавлены прочие члены сообщества. Но таких отщепенцев было бы немного, а со временем их совсем не стало бы, потому что на протяжении жизни двух-трех поколений все люди совершенно преобразились бы, и зло покинуло бы нашу землю. Тяжелые же работы стали бы выполнять механизмы, изобретенные умельцами-мастерами.

– Мудро, – сказал Хэнкс. – Механизмы – это мудро. Но где набрать столько добрых и честных пастырей? И согласятся ли негодяи, чтобы ими управляли честные люди; и не перестанут ли честные люди быть честными людьми, управляя негодяями?.. Боюсь, ваши мечтания так и останутся мечтаниями. Восторжествует добро, говорите вы? Если оно и восторжествует, то лишь на Страшном Суде. Вот там никому не помогут ни звания, ни должности, ни богатства.

– Вы сказали, что я слишком хорошо думаю о людях, и в этом моя беда. А ваша беда в том, что вы не любите людей и не верите им, – сэр Томас с сочувствием посмотрел на Хэнкса.

– Если учесть, что это вас, а не меня, посадили в тюрьму, то моя беда ничтожна перед вашей, – жестко ответил Хэнкс.

Сэр Томас отвернулся от него и принялся смотреть в окно. Хэнкс откашлялся и глухо проговорил:

– Вернемся к делу, по которому я к вам пришел. Король не потерпит ослушания. Вас казнят.

– Очень жаль. Я люблю жизнь и хотел бы жить долго. Однако бывают моменты, когда надо умереть, для того чтобы остаться человеком, – сэр Томас вздохнул и вдруг опять улыбнулся, вовсе некстати.

Взгляд Хэнкса стал свинцовым.

– Прощайте, сэр Томас. Впрочем, я еще к вам приду. В последний раз, чтобы сопровождать вас по долгу службы…

– Прощайте, мастер Хэнкс, – ответил сэр Томас, почти уже не видный во тьме, ибо последние лучи солнца угасали в тюремной камере.

* * * Генрих наш с женой развелся, Он другою обзавелся. Папа это запретил, Но король настойчив был. Леди Энн – дороже церкви И спасения души. Щеки – персик, губы – вишня, Груди – тоже хороши! Старую на молодую Генрих наш легко сменил. Кэйт рыдает и горюет: Муж ей с Энни изменил.

– Эту песенку напевает весь Лондон, – сказал монах Бенедиктус, – и поют ее с мерзким хихиканием и злорадством. Несмотря на королевский указ, запрещающий обсуждать развод короля, эта песенка слышна везде.

– Глупая чернь! Она не понимает, что ее ждет, – презрительно заметила Екатерина. – «Изменил…» Они стали любовниками?

– В грехе живущие греха не боятся, – сурово ответил монах.

– Я не верю. Хотя все может быть; король – бессовестный развратник. Но Энни! Какое целомудрие она изображала! Не дождавшись свадьбы, отдаться этому похотливому чудовищу. Вот это скромница! – Екатерина сухо рассмеялась. – Я не понимаю, почему Господь не накажет их? – сказала она после некоторого молчания. – Я тебе признаюсь, когда проходила эта богомерзкая церемония, – когда король был объявлен главой здешней церкви, – я ждала, что вот-вот грянут громы небесные и испепелят еретиков. Но громы не грянули! Не грянули они и во время церемонии развода… Король здоров и весел, да еще сливается в грехе с этой мерзкой тварью. А меня выгоняют, лишают короны, отнимают дочь… Нет, я не ропщу; не подумай, что я жалуюсь на промысел Божий! Я с радостью принимаю ниспосланные мне Господом испытания и не устаю благодарить его за страдания, дарованные мне им по его великому милосердию для очищения моей души. Но я не понимаю, отчего он не накажет грешников, нарушивших все его заповеди?

– Нам не дано понять замыслы Божьи, – внушительно произнес Бенедиктус. – Может быть, он дает грешникам время для раскаяния, но возможно, что божье возмездие уже уготовано для них, и удар Господа будет нанесен с самой неожиданной стороны. Упивающиеся своей гордыней, своим ложным могуществом, мнящие, что им все дозволено и ни за что не будет воздаяния, – как страшно будут они наказаны и низвергнуты во прах! Никто не уйдет от разящей длани Господа; велико его милосердие, но и ярость его велика.

– Воистину так! – перекрестилась Екатерина.

Вновь наступила пауза.

– Мне приказано оставить Лондон. Ты, конечно, поедешь со мной? – спросила Екатерина у монаха.

– Нет, королева. Я должен остаться здесь, – ответил он, потупив взор.

– Здесь? Ты хочешь остаться здесь? – Екатерина с подозрением посмотрела на Бенедиктуса. – Уж не собираешься ли ты предать папский престол?

– Если понадобится, я предам не только папу, но самого Господа Бога – во имя их обоих. Если мне прикажут, – загадочно сказал монах, понизив голос.

– Я не понимаю тебя. Ты говоришь страшные вещи. Предать Бога? Кто может приказать такое? – воскликнула