Неждана даже спрашивать не стала, почему и Милаша-то, оказывается, из-за нее заикается. Наверняка у Сороки найдется складное объяснение.

Пошла в детскую горницу, осмотрелася. Вспомнилось, как Милаша утром подножку Удалу поставила, чтобы вперед нее за стол не прибежал. Значит, Удал скорее всего в отместку тот гребешок запрятал. Глупый он еще, братец ее Удалушка, все в одно место каждый раз прячет — под подушками. Осмотрела постелю детскую, где девчонки Сорокины вместе спали, увидела, что подушка слева подмята. Позвала Милашу, велела под той подушкой гребешок искать. Там он и оказался.

— Точно Нежданка его не трогала? — спросила Сорока у Милаши.

Девчонка замотала головой, сказать ей сложно было.

— Все ж-таки, подь ко мне, я тебе ключевой воды на гребешок полью, — позвала мамка девочку. — Родниковая вода хорошо колдовские чары смывает.

Милаша послушно подбежала.

— Забавка, а ты после Тишкиной удавки руки ополоснула? — вспомнилось почему-то бабе.

Притопала Забава, нехотя подставила ладони, мачеха и ей плеснула из ковшика.

— Яблок моченых из подпола принеси, — Сорока сунула Неждане в руки плошку.

Девчонка решила с мачехой не спорить, все выполнять послушно. Чем быстрее ее задания переделает — тем быстрее убежать сможет. Скоро Авось проснется, заорет, его Богдаша уже два раза под одеялком щекотал.

Наждана легкой козочкой сбежала по лесенке в подпол, наклонилась над бочкой, чтобы яблок набрать, да тут свет у нее в очах и померк. Захлопнула Сорока крышку погреба, обманула.

— Ты что ж думаешь, дрянь такая, не поняла я, что ты бежать удумала? — раздался сверху приглушенный ор лютующей бабы. — Посиди-ка теперь там, подумай.

Нежданка была готова завыть и разрыдаться. Как синичка глупая к мальчишкам в ловушку, так и она в беду по доверчивости своей угодила.

Страшно было не в подполе в темноте и холоде сидеть, хотя и это по нраву никому не придется. Знала она, что люди княжьи на резвых конях уже по тракту в Поспелку скачут, летит вместе с ними погибель ее, Нежданкина.

Глава 14. Княжьи люди из Града едут, погибель везут

В самое темное ночное время, перед рассветом, разъяренная толпа с факелами свернула с княжеского тракта к Поспелке.

Впереди ехали всадники на холеных конях. Колобуд, лет пять до этого не сидевший в седле, снова поставил ногу в стремя. Грузный силуэт главного виночерпия покачивался над заснеженными полями и придавал вес всему происходящему.

По правую руку от Колобуда ехал его двоюродный брат Прозор, по левую — другой их брат — Рагоза- будущий воевода.

Прозор — высокий, сухой и поджарый, натянутый, как струна. Ус с сединой, борода — широкой лопатой вперед торчит, на пространство напирает. «Опять разгребать поехал,» — так про него писарь сказывал, что любил поиграть словами.

Рагоза огромный, почти как Колобуд, да то не телеса застольные колыхаются, а — сплошные мышцы друг к другу слепились, что сочные пельмешки. Ручищи у Рагозы о — го-го какие — любого из своих дружинников за башку вверх подымет да, как пешку, на нужное место переставит. Хотя игру мудреную индийскую — шахматы Рагоза не любил, больше в силушку богатырскую верил, чем в силу разума. Его и взяли-то для устрашения простого люда.

Факельщики в одинаковых малиновых кафтанах, отороченных золотым шнурком, подсвечивали морозное небо дюжиной огней. Впереди рысью скакали с разведкой двое, за ними ехал основной отряд, освещавший дорогу княжьим людям.

Кони под Колобудом, Прозором и Рагозой степенно вышагивали по искристому снегу, за ними тянулись сани крестьянские да торговых людей, за санями вился длинный хвост из пеших зевак, что по пути к санному поезду прибились.

В первых санях восседала толстая Досада с двумя поленьями и овечьими ножницами, Велижу с другого края посадили для равновесия, меж ними примостились родители девки, а пьяный Колч уже беспробудно спал в последнем трактире. Не стали с собой брать, побоялись, что мужик по темноте с саней упадет да затеряется.

На вторых санях Звездан со товарищи по мясному ряду с Граду собрались. Песни орали про удаль молодецкую, пока не охрипли.

На третьих санях — баба с Небылиц и ее девять детушек. Все ж таки не до смерти ее коромыслом удавили. Откачали родимую. Полюбил Колобуд в последнее время в рассказах своих все преувеличить, да приукрасить — нагнетал, одним словом.

Ехала баба за справедливостью. Мужика, из-за которого они с другой бабой у колодца друг друга душили, сначала та дрянь у первой бабы свела, приворот на меду заказывала. Чтобы отца родного детям воротить, пришлось его высвистами обратно к дому привораживать. Быстро не получилось, во второй семье у мужика за то время еще шестеро народилось.

Бабы уж после драки давно меж собой помирились. Беда только в том, что от двух приворотов мужика их общего скоро в разные стороны растащит, как тряпицу какую. Как есть, мужик в тряпку превратился — болтается между двумя избами, ни к одному берегу прибиться не может. Его то в одну сторону потянет неумолимо, то — в другую ноги сами ведут. Пусть расколдовывает.

Коромысло крепкое, проверенное баба на всяк случай с собой прихватила — для убедительности.

В третьих, четвертых, пятых санях люд ярмарочный набился — все убеждены были, что свистульки торговлю в Граде подорвали.

Везли с собой рыбу протухшую, молоко прокисшее, калачи засохшие да сыр с плесенью, чтобы ведьмачке предъявить как доказательство. Пусть, как хочет обратно в годные продукты переколдует. Да покупателей на них находит, а то и сама выкупает — у нее, поди, там сундуки ломятся от прибылей.

В шестых санях невезучий мужик ехал — хотел домой в Коромысли воротиться, да в поезд санный на княжьем тракте встрял.

Кто там дальше за ним телепался, уже не понятно было — стемнело давно — ничего не разглядишь.

Колобуд выпил с Прозором девять бочонков хмельного меда, втолковывая ему, как важно усмирить беспорядки в княжестве, обещал свистулькин бунт, коли власть себя немедленно не проявит, не подавит