ненавидели друг друга. Ненависть стала нашей страстью, единственным, что мы разделяли. Роза ненавидела мое положение, а я — ее одеревенелые пальцы, и иного мы друг от друга не ждали. С первого взгляда, стоило мне только показаться в гостиной, мы одаривали друг друга этой ненавистью с рвением влюбленных, не говоря ни слова. Я открывал рот, лишь чтобы сделать замечание по аппликатуре или исправить легато, на что она отвечала «спасибо», лишенное и тени благодарности. Гувернантка всегда засыпала через полчаса занятий. Тогда Роза погружалась в чтение, полностью меня игнорируя, а я неубедительно бряцал, стараясь делать вид, что мы оба сидим за инструментом — тот бедняга был не в ладах и с собой, и с миром.

Так бы и продолжалась моя жизнь. И я бы ничего не рассказывал сейчас, хранил бы молчание, если бы сентябрьским вечером, когда иней уже обжигал напольную плитку, а мороз сочился сквозь камень, Сенак не позвал бы меня к себе в кабинет после ужина. Лягух поджидал в углу по стойке смирно, вытягивая хромую ногу несколько в сторону от здоровой — он походил на чудовищно прекрасную балерину. Безродный наливал аббату вечернюю чашку чая. Сенак замер в своей любимой позе — сведя пальцы под подбородком. Мизинцем он указал мне на стул.

— Тебе здесь нравится, Джозеф, не так ли?

— Да, месье аббат.

— Хорошо, хорошо. Я рад.

Безродный разливал чай аккуратно, с благоговением прислужника у алтаря, в роли которого он выступал каждое воскресенье.

— Мне вот интересно: ты знаешь, кто такой Иероним Стридонский?

— Нет, месье аббат.

— Наверняка он тебе лучше известен под именем святого Иеронима. А ты знаешь, чем он знаменит?

Мы все знали. Единственная в церкви фреска изображала эту сцену на стене апсиды. Каждое воскресенье, каждый праздник и в любой другой день, когда аббату хотелось отслужить мессу, мы рассматривали фреску, умирая со скуки.

— Он вытащил занозу из лапы льва. — Сенак рассмеялся — я никогда не видел его в настолько добром расположении духа. — Конечно, конечно. Так гласит легенда. Прежде всего, Иероним Стридонский — автор первого латинского перевода Ветхого Завета с древнееврейского оригинала. До него переводили лишь с греческого. Можно сказать, это были переводы переводов. Библия Иеронима Стридонского стала первой книгой, напечатанной Гутенбергом тысячу лет спустя. Интересно, не правда ли?

— Очень интересно, месье аббат.

— Тебе наверняка не терпится узнать, почему я пригласил тебя сегодня вечером и рассказываю о делах давно минувших дней, хотя ты мог со спокойной душой пойти спать? Тебе интересно, Джозеф?

— Да, месье аббат.

— Понимаешь ли, монсеньор оказал мне великую честь и доверил проведение небольшой конференции на эту тему — о, совсем небольшой, всего на час, по случаю… Впрочем, повод не важен. Перевод святого Иеронима мы обычно называем Вульгатой, и я решил проверить дату его написания. Не хотел ошибиться. А так как ты теперь мой личный секретарь и пользуешься на этом посту полным доверием, я пригласил тебя, чтобы попросить о помощи. К счастью, у меня есть один-единственный том энциклопедии — он достался мне, когда отец Пуиг ушел на пенсию. От «А» до «М». Прошу тебя, поищи слово «Вульгата».

Он знал. Безродный сыпал сахар в чай так же серьезно, как если бы этот безобидный жест приобрел вдруг вселенское значение: «Делайте это в воспоминание обо Мне». Нахмурившись, я взял энциклопедию и пролистал до буквы «В», изо всех сил изображая неведение, что слово «Вульгата» напечатано на обратной стороне страницы с «вульвой».

— Не понимаю. Не могу найти…

— И не найдешь. Страница вырвана. А знаешь ли ты, кто и почему вырвал эту страницу?

— Нет, месье аббат.

На лбу Сенака в ярости билась жилка, словно красный червяк, который залез ему под кожу и медленно спускался к щеке — может быть, чтобы окончательно сожрать еще корчившуюся улыбку. Кабинет поплыл перед глазами.

— Позволь помочь тебе, Джозеф. Единственный человек, у кого есть доступ к кабинету…

— Это я, месье аббат, — заявил Безродный, протягивая ему чашку.

— Что?

Я смотрел на Безродного, потеряв дар речи. Он выскочил из траншеи, где я прятался, дрожа от страха, и в прыжке бросился на врага, выставив грудь вперед. Безродный взглянул на меня с уверенностью бывалого сержанта, как это иногда бывало с ним. Он, словно герой американского фильма, говорил мне: «Don’t worry, kid, it’s under control»[17].

— То есть как — это ты? — произнес Сенак через несколько секунд в замешательстве.

— Как-то вечером я принес чай, но вас еще не было, и мне захотелось посмотреть картинки…

— Но ты же знаешь, что в моем кабинете нельзя ничего трогать.

— Да, месье аббат.

— То есть ты не только трогал мои вещи, ты еще и вырвал страницу. Вырвал страницу из энциклопедии.

— Да, месье аббат. Из-за пилотки.

— Пилотки?

— Ну да. Лохматка. Вареник. Дамская киска, блин, как же это называется? Точно, Вульгата.

Мне захотелось рассмеяться — и смеяться до слез. Это выражение вообще подходило приюту «На Границе», где смех и слезы следовали друг за другом по пятам. Сдаваться в тот момент не имело никакого смысла — нас бы наказали обоих.

— Это очень серьезный проступок, — прошептал аббат. — Что ты сделал со страницей?

— Выбросил, месье аббат.

— Месье Марто, обыщите спальню.

Лягух прошел вперед и схватил Безродного за шиворот — тот повис, словно ворох пустой одежды.

— И поскольку тебе так нравится рвать бумагу… — Аббат выдвинул металлический ящик стола и достал голубую картонную папку. — Одобренная мной заявка на каникулы в Веркоре. И пока я директор этого приюта, можешь не утруждаться составлять новую.

Он разорвал папку на две части, на четыре, подбросил обрывки, и те закружились в воздухе. Висящий в кулаке Лягуха Безродный одним глазом наблюдал, как его пицца и гигантские буйки превращаются в печальные снежинки.

По знаку аббата оба исчезли в коридоре.

— Я должен извиниться, Джозеф. Я думал, что во всем виноват ты.

Я следил за Лягухом до самого порога.

— Что он с ним сделает?

— Месье Марто ничего с ним не сделает. Он накажет его с отцовским милосердием. Я против телесных наказаний, однако иногда приходится поступиться собственными принципами ради общего блага. Как учил Христос, гнев может быть благотворным, если направить его против торгующих в Храме.

— Но, месье аббат, ему всего девять. Он еще малыш…

— Ты ошибаешься, Джозеф, ошибаешься. Ребенок, способный в девять лет вырвать страницу из книги знания, чтобы утолять похоть, глядя на изображение женских половых органов, далеко не малыш. В нем есть какое-то огромное, великое зло, которому нужно помешать расти.

Аббат был прав. Все это происходило лишь потому, что нам