— Ас чего бы ей их не любить?

— Возможно, бабушке не нравится ее отражение, солнышко. Так бывает.

— Нет, мама, это не тот случай.

— Почему, детка?

— Потому что ее бабушка слепая. — Сара понизила голос и тихо-тихо, хоть они были уже далеко оттуда, добавила: — У нее вообще нет глаз.

Лила никогда не задумывалась, почему ее Бабэлла не любит зеркала, — она выросла, твердо об этом зная. Точно так же она знала, просто знала, и все, что отцу не надо класть сахар в чай, а мама никогда не садится в кино посредине ряда и в ресторане в центре зала. Она не задавалась вопросом, почему отец не любит сладкий чай и почему мама страдает клаустрофобией в легкой форме, ей достаточно было и того, что это — так.

Все, что Бабэлла когда-либо говорила о своей странности, была загадочная фраза «Такова цена свободы», которую никто не понимал и которая ничего не объясняла. Впрочем, Лила бабушкино отвращение странностью не считала. Ну завешаны они черным — и завешаны. Ну темнее у нее дома в комнатах, чем у других. Лилу не смущало ни это, ни то, что отец пьет чай без сахара, ни то, что маме кажется, будто вокруг нее смыкаются стены, если она садится в центре. И, хотя Сара в панике покинула дом в саду, а потом по школе ходили смутные толки про слепую бабушку, которая боится зеркал и живет одна в огромном доме на скале, Лила могла б до конца жизни ничего не узнать и нимало бы об этом не тревожилась.

А следовало бы спросить…

Июль 2010-го

— Перестань мне названивать, — со смехом сказала Лила в мобильный телефон. — Не знаешь разве, разговаривать до — дурная примета. Можно спугнуть удачу.

— Дурная примета — видеть друг друга до. И вообще, все полная чушь, — заявил Джереми. — Я уже начал дергаться, что ты передумала и не придешь. Ты не отвечаешь на мои звонки.

— Не отвечаю, потому что знаю: это ты звонишь, а разговаривать до — дурная примета. Не сомневайся: я не передумаю и я приду. А ты перестанешь, наконец, дергаться?

— Да ничего это не дурная примета, и я не дергался, пока ты не перестала отвечать на звонки.

Они оба захохотали.

— Подожди минуту, я уже сворачиваю к Ба-бэлле, мне нужно смотреть на дорогу, так что переключаю тебя на громкую связь.

— С тобой кто-то есть в машине?

— Здесь только я и платье.

— Привет, платье, жду не дождусь, когда увижу тебя вечером на полу в спальне отеля.

Лила засмеялась:

— Учитывая, сколько оно стоит, я вообще буду его носить не снимая. Ладно, я с тобой прощаюсь, а то впереди уже развилка перед Чертовым провалом.

— Тебе решать, куда свернуть, — пошутил Джереми, как всякий раз делал каждый, кто проезжал этот крутой поворот. — Погоди, еще кое-что хотел сказать. Только сначала соберись с духом.

В ответ Лила нарочито застонала.

— Звонил управляющий отеля. Он считает, что бальный зал будет выглядеть более «эксклюзивно» — это, как ты понимаешь, его словечко, не мое, — если зеркала оставить как есть.

— Нет. Я не для того потратила кучу денег на черную ткань, чтобы ее не использовать. А в спальне Бабэллы он что, тоже хочет оставить зеркала открытыми?

— Нет, насчет спальни он не против, только насчет зала. Ему бы хотелось, чтобы гости в полной мере могли его оценить.

— Да черт подери, это моя свадьба, а не его!

Молчание. А затем:

— Солнышко… она ведь даже не узнает.

— Джереми!

— Прости.

— Мне не верится, что ты мог такое сказать.

— Я дурак, беру свои слова обратно. Прости меня.

— А то, знаешь ли, я ведь могу возвернуть обратно в меню козий сыр! Чтобы твоя мать наконец излечилась от своей мнимой аллергии на него, — выпалила Лила.

— Лила, угомонись. Я же сказал — прости меня. Я все знаю. Все понимаю. И обожаю Ба-бэллу не меньше твоего. Просто стараюсь воспринимать трудности оптимистически.

— Нету никаких трудностей. Позвони ему и скажи, чтобы закрыл шторы и занавесил зеркала, иначе я сама это сделаю.

— О'кей, договорились, я позвоню. А ты успокойся и следи за дорогой.

Лила принялась успокаиваться и подождала, пока кровь перестала стучать в голове.

— Главное, что через два часа ты станешь моей женой, — проговорил он, и она услышала улыбку в его голосе.

— Вот тогда-то я и обнаружу свою истинную суть и перестану вести себя как святая, попадись только в мои сети, бедолага! — зловеще захохотала она.

Джереми радостно осведомился:

— Это ты сейчас, значит, как святая?

Лила улыбнулась. Посмотрела в зеркальце. Вид совершенно счастливый. Счастлива, счастлива как никогда в жизни!

— Люблю тебя, Мартышка, — сказал он.

— Люблю тебя, Гиппопо, — отозвалась она, улыбаясь в зеркальце.

Она нажала отбой, когда вдалеке показался дом Бабэллы, и тут же ее охватило радостное волнение. Кому, как не Бабэлле, быть с ней рядом в это единственное утро, кому, как не ей, проводить Лилу к алтарю.

Ворота открылись еще до того, как машина успела притормозить, и, даже не видя Бабэллу за буйной садовой зеленью, Лила уже чувствовала ее приподнятый настрой. Им было пронизано все: и черно-белый дверной навес, слегка потрепанный непогодой, и голубые колокольчики, и крапива, и гортензии с одуванчиками. Светлая, радостная волна пронеслась ей навстречу по рас-тресканным плитам садовой дорожки, шмыгнула в траву у ворот и широко улыбнулась, весело заскрипев несмазанными петлями.

Лила вытащила из машины платье, бережно, как ребенка, которого по пути домой сморил сон. Увидела Бабэллу и протянула ей платье. Старческие пальцы осторожно, самыми кончиками, словно танцор на пуантах, прошлись по гладкому шелку.

— Цвета слоновой кости, — тихонько шепнула Лила, опасаясь спугнуть ее ощущения.

Бабэлла молча изучала платье, и Лила закрыла глаза, прислушиваясь к волнам, бившимся внизу о скалы, к ветру, шелестевшему над землей, и, если бы впереди не ждала свадьба с тем, кого она так любит, она пожелала бы, чтобы это мгновение длилось вечно.

Бабэлла перебирала ткань, как искусный музыкант перебирает струны, а когда каждый кусочек платья был изучен, пальцы замерли, она поднесла их к лицу и улыбнулась.

— Оно прекрасно, — сказала Бабэлла.

Лила отнесла платье в бабушкину спальню,

а потом спустилась к ней на кухню. Верная своим привычкам, Элла испекла несметное количество пирожков и пирожных.

— Бабэлла, — рассмеялась Лила, — ну я ж тебе говорила, не делай этого. Если я их съем, моя дорогая, то ни за что не влезу в свое платье.

— Ох, солнышко, я понимаю, — сокрушенно кивнула Элла, — я просто не знала, чем себя занять. Вот, вскочила в три утра и принялась печь.