почтового бизнеса? Не смешите меня. А ему всё было мало! Философского камня ему хотелось, как же… Как он бесновался, когда я исчез, — разыскивал, гонцов повсюду посылал, всю Европу перерыл. А я рядом был, совсем рядом, только в другом теле. А от того первого тела, урождённого Еноха, мне тогда пришлось избавиться — «прах к праху». Вы, действительно, удивительно похожи на князя в молодости, Макс. Я просто вздрагиваю каждый раз, как на вас взгляну. Да вы ешьте, ешьте — здесь на удивление вкусное мороженое. Михаил Александрович — а вы что ж не едите? Да не стесняйтесь и не бойтесь — здесь я вас травить точно не стану. Да, сколько прекрасных камер я сделал… Вы правильно, Макс, вычислили — да, по буквам древнего алфавита. Ах да, у вас же в руках оказался мой рабочий дневник — даже две его части. Смешная штука судьба. Ну кто бы мог подумать, что эта история пройдёт по спирали, и я, через столько лет, встречу потомка князя Максимилиана, и мы снова начнём говорить о моих фотокамерах. Сколько всего камер сделал? Да по всем двадцати двум буквам и сделал. А вот где они? Судьбу некоторых не знаю — сгинули во время войн. Сколько их было, войн этих, в Европе за полтораста лет… А судьбы некоторых аппаратов я проследил и, где они находятся, знаю. Пытался ли собрать их вместе? А зачем? У меня есть, вернее, была до недавнего времени единственно нужная мне камера — цель всех моих занятий. А остальные — пусть себе гуляют по свету. Как вы понимаете, за последние лет сто пятьдесят у меня было не так много собеседников, которым я мог бы так откровенно всё рассказывать, так что, если надоем, смело останавливайте меня, ну или если у вас возникнут вопросы — перебивайте и задавайте их, а то ведь я так могу говорить очень долго. Так на чём я остановился… Да, тело стареет, и каждые двадцать пять — тридцать лет его надо менять. Это, кстати, почему вам обоим не следует меня опасаться: ваши изношенные оболочки меня не интересуют. И это же ответ на ваш вопрос, Михаил Александрович, какое это у меня тело по счёту. Можете сами посчитать. А мне и неинтересно — я давно со счёта сбился. Ведь бессмысленно удлинять срок пользования одним телом, вселяясь, к примеру, в ребёнка, — как он будет прятать большую и тяжёлую камеру? Как в случае необходимости перевозить её? Ребёнок — существо зависимое. Нет, это должно быть тело молодого крепкого мужчины лет двадцати. Время летит так быстро: мгновение, каких-то тридцать лет — и вам уже под пятьдесят и надо искать свежего носителя. И каждый раз это новое и увлекательное путешествие, открытие, узнавание возможностей нового тела. А однажды я попробовал вселиться в женское тело! Это было в начале века во Франции, в Париже. Ах, как она была хороша — русская семнадцатилетняя красавица, бежавшая от большевиков, молодая, страстная. И мне страшно захотелось попробовать побывать в её шкуре. Кстати, тогда в этом окружении я прилично освоил русский язык. Тогда русских в Париже было больше, чем французов. А уж молодая женщина, которой всё прощается за её красоту, может позволить себе всё! Ай, Михаил Александрович, что вы так засмущались и покраснели? Не будьте ханжой. Неужто вам никогда не хотелось узнать, что чувствует женщина? Пожалуй, лишь двое за всю человеческую историю могут утверждать, что попробовали всё, — я и тот слепой пророк Тересий, который семь раз превращался в женщину и обратно и который на вопрос жены Зевса, Геры, опрометчиво ответил правду — сказал, что женские ощущения несравнимо ярче и сильнее мужских. Но он — миф, а я это сделал в реальности. И поверьте мне, это действительно совершенно другие, потрясающие ощущения! Кстати, за разглашение этого Гера его и ослепила. Впрочем, Зевс компенсировал ему ущерб даром пророка. Но, увы, недостатков в пребывании в женском теле тоже более чем достаточно. Да и менять его надо чаще — женщины гораздо требовательней к своему облику. Ох, какое замечательное было время. Что? Да… заболтался. Уж простите старику маленькие слабости… Как я оказался здесь, в СССР? Ах, Максимилиан, это самая печальная часть моей истории.

Я спокойно пересидел Вторую мировую в Швейцарии, в Лозанне, в теле молодого симпатичного француза, торгуя антиквариатом, ремонтируя часы и фотоаппараты, и уже в самом конце пятидесятых, когда моё тогдашнее тело начало изнашиваться и давать сбои — ну, вы представляете, Михаил Александрович, о чём я говорю, — задумался о смене. Когда переваливает за сорок, то там заболит, то тут заноет, какие-нибудь детские травмы вылезут, а кто же его знает, чем до меня владелец этого тела занимался и как с ним обращался? Люди эгоисты — никто же не думает о том, что его тело может понадобиться кому-то ещё. Да они и без того относятся безобразно к своим телам. Представляете, какую я недавно формулировку услышал от одного, кстати верующего, гражданина? Он сказал, что, мол, мы получили наши тела от Всевышнего и должны будем вернуть их обратно, но нигде в контракте не сказано, что мы должны вернуть их в идеальном состоянии! А? Каково? Какая иезуитская логика! Да, да… снова отвлёкся. Так вот, стал я искать новое тело, конечно, подальше от дома — ну, от того места, где жил последние годы. В процессе поисков забрался я в Восточный Берлин — тогда ещё спокойней было, да я особо во все эти политические игры и не вникал, за что в результате и оказался наказан. Познакомился я с молодым здоровым немецким парнем, устроил фотосессию, якобы для журнала мод, перебрался в него и только обосновался в новом обиталище, как просыпаюсь утром — а тут Стена! И не уехать мне из Берлина! И вот тут-то я впервые за полторы сотни лет запаниковал, задёргался — и совершил ошибку. Решил я, что в такой ситуации мне будет легче выбраться из этой западни в теле русского, их много тогда в Восточном Берлине было. Нашёл я такого — разбитной молодой парень, гуляка и выпивоха, не женат — всё, что и требовалось. Познакомился, сдружился (ну, в основном на почве выпивки и женщин), всё необходимое выяснил — и… фотографию на память. Едва успел я всё закончить и от тела старого избавиться, а тут меня и хвать — под белы руки и в посольство и в двадцать четыре часа на родину, в СССР то есть. Был этот парень каким-то совсем мелким работником посольства и в чине минимальном, что меня устраивало, да ведь не знал я, что проштрафился он: связался не с теми, не с той роман закрутил, да и украл что-то не по чину. Короче, меня в самолёт и в Москву — едва дали полчаса шмотки собрать и, спасибо, фотокамеру разрешили прихватить — еле упросил. Ну, а в Москве разжаловали меня и пинком из органов. Хорошо времена были уже не те — при Сталине так расстреляли бы сразу. Вот так я в СССР и оказался. Отдышался, осмотрелся, работать часовщиком устроился. Потом переехал в Ленинград, не торопясь нашёл тело поинтереснее, не с такой дурной предысторией, — вот так и живу. Часы ремонтирую, фотокамеры, антиквариатом помаленьку приторговываю. А выехать отсюда, да ещё и с аппаратом, — вы, Михаил Александрович, представляете, как это непросто. Нужно правильное тело, которое может и само выехать, и аппарат вывезти, а такое найти нелегко. Да ведь найти и познакомиться мало — его же надо уговорить на съёмку. Нет, есть и другой способ — можно просто оглушить, но тоже не всегда работает, и к тому же не хочется портить своё будущее тело. А чтоб уговорить на фотосъёмку, надо изобретать разные легенды — то ли ты фотокорреспондент чего-то: какого-то журнала, газеты, агентства новостей, то ли фотохудожник. Не так всё просто! И у меня уже кое-что было подготовлено, и если бы не этот несчастный воришка, упокой Господь его многогрешную душу, то мы тут сейчас с вами не пили бы эту бурду, которую здесь выдают за кофе.

Так, насколько я вас понял, уважаемые господа, вы не хотите просто