– Совсем нет? – уточнил есаул. – А это что?

И он ткнул пальцем в двадцатикилометровку, в углу которой красовалась пометка GroßeGeneralstab[43].— Это мне мерещится?

– Вот бля… ха-муха! Это – мелкомасштабная карта, господин есаул. Вы б еще по глобусу командовали. Крупного масштаба нет. Напоремся легко: всякую мелочь типа временных дорог, смолокурен, отдельно стоящих зданий в масштабе 1:2 000 000 никто не обозначает…

Анненков помолчал, поиграл желваками…

– Та-а-ак…

– Это еще только половина «так». А вторая половина «так» – припасов у нас дня на три, не больше.

– Считая сегодняшний?

– Увы… Причем основная проблема – с лошадьми. Возимого запаса овса хватит только на сегодня, потом придется переводить на подножный корм…

Анненков-Рябинин снова помолчал, а потом попросил:

– Поройся-ка в памяти, Глеб Константинович – ты же здесь воевал. Крупное имение, латифундия какая-нибудь поблизости имеется?

Теперь пришел черед задуматься Львову. По нему было видно, что он прикидывает и так и эдак, но все никак не может вспомнить ничего подходящего…

– Есть! Есть крупное поместье! – вдруг просиял он. – Поместье Балицких! Правда, не больно-то близко – до него километров сто – сто двадцать будет. Но уж поместье реально здоровенное!

– Вспоминай еще: припасы там найдутся?

– Должны быть. Там одних работников – человек триста, да лошадей, поди, столько же, да еще…

– Достаточно. План нарисовать сможешь?

– Не-а… – Львов огорченно развел руками, – Я там и не был никогда… – Он криво усмехнулся. – Я не люблю пшеков, ты же знаешь…

Рябинин сухо рассмеялся:

– Балы, симпатичные паненки, польская кухня… И от всего этого ты отказался? – он вдруг подмигнул. – Уважаю! Не можешь поступиться принципами. Прямо Нина Андреева[44] … Это, господа, была у нас супруга инспектора гимназии. Мы ее с Глебом Константиновичем имели «счастье» оба знавать… – тут же пояснил он собравшимся.

Никто, кроме есаула, не обратил внимания на Львова, который одними губами, без звука, обозначил: «Ты что плетешь, гад?..»[45]

Крастынь наклонился к Ванценбаху и тихо шепнул:

– Кажется, хорошо, что Петр Юзефович ушел… Могла бы и дуэль быть…

Ванценбах так же тихо ответил:

– Бог с вами, господин полковник, какая дуэль? Это было бы убийство… – он уже успел познакомиться накоротке с учебой Львова и Анненкова и имел счастье наблюдать, как Львов отбивался от троих нападающих, а потому закончил: – Я Бога благодарю, что я – швед. К шведам Глеб Константинович неприязни не испытывает… кажется… Анненков поднял руку, призывая всех к тишине:

– Господа офицеры, мы выдвигаемся к имению Балицких. Васнецов и Черняк со своими отрядами обеспечивают боевое охранение по флангам. Глеб, берешь половину своих, и в передовой дозор. Выступаем в пять ноль-ноль. Вопросы, предложения, дополнения? Нет? В таком случае все свободны. Глеб Константинович, задержитесь…

Зорич, выходивший последним, услышал, как Львов произнес негромко: «А вас, Штирлиц, я попрошу остаться…», но не придал этому значения. За штабс-капитаном давно укрепилась слава любителя непонятных слов и выражений, значения которых никому не понятны, а сам объяснять отказывается наотрез…

– Ну, и какого черта я узнаю об этом только сегодня? – поинтересовался Анненков-Рябинин, когда часовой закрыл дверь, оставив их вдвоем. – Что, раньше не мог сообщить?

– А когда?! – окрысился вдруг Львов. – Ты на меня навалил столько, что я скоро, как меня зовут, забуду! Физподготовка новичков – плевать, что у меня рука ранена, работа с оружием – спасибо, что хоть холодняк на себя взял, минно-взрывное дело, и – до кучи! – начальник штаба! Я что – двужильный, или у меня головы две, а ног – четыре?

Анненков молчал, ожидая, пока его товарищ спустит пар, а когда тот слегка успокоился и перестал сердито сверкать глазами, усмехнулся:

– Ты ведь рассказывал, что начальником был. И батареей вроде командовал. И что – каждую пушку бегал лично заряжать и наводить? Или у каждого станка, или что там у тебя было, сам лично танцевал? Ни мастеров, ни бригадиров, ни командиров огневых взводов у тебя не было?

Львов обиженно засопел. А Анненков продолжал:

– Ты, друг дорогой, решил сам все на себя взвалить, а теперь меня винить? Не-е-ет, так у нас любовь не получится. Кто тебе мешал кого-нибудь из своих унтеров и ефрейторов на физуху поставить? Того же Василия Ивановича? Я? А с пулеметами у тебя только ты один работать и умеешь? Ты давай-ка не наговаривай на своих хлопчиков: они у тебя сообразительные и понятливые, а ты их в загоне держишь. Все грудью своей норовишь прикрыть, мать-героиня, понимаешь.

Понимая, что есаул-полковник прав, Львов пристыженно молчал.

– Значит, так, – подытожил Анненков. – Ты – начальник штаба сводной партизанской бригады, а по совместительству – начальник бригадной разведки. Вот этим и занимайся, и чтобы больше я тебя так не песочил, а ты меня так не подводил! Вопросы?

– Никак нет, – вздохнул Львов. – Разрешите идти?

– Не разрешаю. На-ка вот, – Анненков протянул другу свою флягу. – Глотни, полегчает… И ступай штабными делами заниматься: задание на марш рассчитать и – мне на утверждение…

В имении Балицких ждали гостей. Собирались приехать соседи: пан Смолецкий с супругой и дочерью, пан Микульский с двумя племянницами и пан Туск с супругой. Туска соседи не любили: был он глуп точно бревно, не образован словно пещерный житель, да к тому же – подхалим и лизоблюд, готовый кланяться любой власти и даже с русским исправником всегда здоровался первым. Но его супруга Малгожата, отличавшаяся красотой и любвеобильностью, примиряла соседей с фактом существования ее мужа. И пан Балицкий, и двое его сыновей, и пан Смолецкий с сыном и племянником, и пан Микульский, и русские офицеры до и в начале войны, и германские офицеры теперь – все они имели счастье оценить убранство спальни красавицы Малгожаты и наградить пана Туска дополнительными украшениями на голове.

Приглашены были также офицеры штаба тридцать восьмого резервного армейского корпуса и стоявшей рядом пятой гвардейской дивизии. Общество обещало быть блестящим, и старый Франц Балицкий расстарался вовсю. Столы ломились от яств: запеченная оленина и паштеты из дичи, нежнейшее фрикасе из молодых гусей и изысканные французские раковые супы с сыром и без, ростбиф и свинина в пивном соусе. Рейнвейн здесь соседствовал со старкой, а балтийская сельдь – с астраханской икрой. На десерт повара приготовили мороженое с коньяком и торт, на котором красовались выполненные из сахара и марципана прусские каски и сабли.