Кора выбралась на поверхность, под яркие солнечные лучи, отошла в сторонку и развернула салфетку со схемой. Судя по тому, что нарисовал Флойд Смизерс, это совсем рядом, за углом. Кора промокнула потный лоб. Перчатки волглые. Она почти у цели. Кора убрала карту. Улицы и авеню пронумерованы по порядку. Надо пройтись и успокоить нервы – вряд ли она заблудится. Кора раскрыла парасоль и свободной рукой прижала ридикюль к груди.

Флойд Смизерс был прав насчет района: везде ирландцы или по крайней мере ирландские имена. Ремонт обуви Маккормика, жестянщики Келли, закусочная «У Салливана»; наконец, просто «У Пэдди», а сверху слегка закрашенное слово «салун». Кора миновала костел. Народ кругом был, судя по внешности и произношению, в основном местный; впрочем, одна старуха, высунувшись из верхнего этажа, заорала на всю улицу: «Дэниэл Маллиган О’Брайен! Вернись сейчас же, засранец!» (Никто, кроме Коры, – даже сам юный обладатель звучного имени – и головы не поднял.) Там и сям иностранная речь: испанская, французская. В переулке, забитом грохочущими машинами и телегами, несколько девчонок с косицами играли в мяч, перекликаясь на незнакомом языке. Над их головами поперек улицы натянуты бельевые веревки, их дюжины, из окна в окно, и на каждой – белье и одежда, главным образом, детская: рубашонки и распашонки, короткие штанишки с заплатами на попе, платьица с обтрепанными подолами.

Чем дальше, тем больше детей. Теперь они везде. На всех тротуарах, у каждого крыльца – с полдюжины, бросают мяч со ступенек, катаются по перилам. Кто идет с мамой, кто с мужчиной в рабочей кепке, а большинство – стайками, девчачьими или мальчишескими. Некоторые будто только что прямо в одежде вылезли из воды, мокрые волосы слиплись, с них течет; и при этом все какие-то замурзанные. Они пихали друг друга и смеялись, а те, кто гулял босиком, приплясывали на горячем тротуаре. Кора видела, как девочка лет восьми залезла в мусорный бачок, нашарила толстый огрызок яблока и с наслаждением откусила. К ней подскочили подружки и тоже стали откусывать.

Кора миновала беременную с огромным синяком на щеке, в обтерханной шляпке, с ребенком на бедре и еще одним у подола. Она поймала взгляд Коры и свирепо зыркнула в ответ.

И всюду младенцы, младенцы. Они кричали из открытых окон и на руках у детей постарше. Ехали в шатких колясках, спали в платках у мам на груди. Женщина в длинном черном платье кормила ребенка на скамье у дверей в бильярдную, выставив дряблую грудь на всеобщее обозрение. Корино потрясенное лицо она поняла по-своему, улыбнулась и что-то весело прощебетала по-итальянски.

У Коры кружилась голова – то ли от жары, то ли от смеси резких запахов. Свежий хлеб. Кошачья моча. Расплавленный сыр. Хозяйственное мыло. Жареное мясо. Кора хотела зайти в кафе, но слишком поздно заметила, что все посетители – мужчины. Она выскочила наружу, а вслед ей понеслись иноязычные реплики, кажется, в лучшем случае грубоватые.

Кора снова достала схему. Она была еще не готова. Но уже устала ходить по жаре.

Ее обогнали три визжащие девчонки в поношенных платьях. Младшая задела ее худеньким плечом, на бегу – только черная косичка мелькнула – крикнула: «Простите, мэм!» – и на секунду обернулась, просияв щербатой улыбкой.

Кора чуть не прошла мимо дома. Она бы его и не узнала, если б не адрес: в памяти дом был гораздо больше. Всего четыре этажа, в каждом по пять окон, наверху глухая стена. Вот палисадник, которого она не помнит, за забором, с дорожками, с широкими запертыми воротами и двухэтажным деревянным флигелем. Но красный кирпич главного корпуса был ей знаком, вот и золотая табличка у дверей, а на ней крест и черными буквами надпись: «Нью-йоркский дом призрения для одиноких девочек». Кора мрачно посмотрела на табличку. Столько лет висит. Неужели не могли придумать названия получше?

На улице пахло сладким тестом; кажется, печеньем. Если бы такие запахи витали тут, когда она была голодным ребенком, она бы их, конечно, запомнила. Сиротки теперь что, едят печенье? Или пекут его на продажу? Были и очевидные перемены: за оградой висели простенькие качели, вместо сидений – крышки от упаковочных ящиков. Еще – канат, завязанный снизу узлом. Но кое-что осталось как прежде. Рядом с качелями, у дверей, свалены в кучу холщовые сумки. Стирку принесли. Кора посмотрела на крышу.

– Я могу вам помочь?

Кора обернулась. Молодая монахиня с тенью усиков над верхней губой поднималась по ступенькам, за ней мужчина в фартуке нес деревянный ящик.

– Ой. Да, – сказала Кора и тоже стала подниматься. – Я… хотела бы с кем-нибудь поговорить.

– О чем? – Монахиня доброжелательно глянула на нее и приподняла ящик за край. Мужчина, удерживая основную тяжесть ящика, вытащил из кармана связку ключей.

Кора замялась. Но монахиня явно спешила.

– Я здесь жила, когда была маленькая, – выпалила Кора.

Мужчина – он был в проволочных очках – глянул на Кору, поворачивая ключ в замке. Кивнул монахине, взял ящик и унес внутрь.

– А, ясно, – сказала монахиня, отряхивая ладони. Она, конечно, спешила, но лицо у нее было подчеркнуто спокойное; то ли Кора ее поразила, то ли к ним часто заходили выросшие воспитанницы. – Боюсь, у нас сейчас месса, и мы все наверху до часу дня. Можете прийти завтра – либо до двенадцати тридцати, либо после часа.

Кора сильно расстроилась, но не подала виду. Столько лет прошло, а в ней крепко сидело заученное: монахиням выказывать только приязнь, только смирение, не спорить, соглашаться, благодарить. Но это смешно. Она уже не ребенок. Она взрослая замужняя женщина. Ей нечего бояться монахини.

– Я могу подождать внутри? – Кора приятно улыбнулась, удивляясь себе. – Не знаю, получится ли прийти еще раз, – добавила она. – Я приехала издалека.

Монахиня кивнула, и Кора вошла вслед за ней. Прихожая была маленькая, побеленная, с лесенкой направо и длинным широким коридором в светлую кухню; от входа был виден угол печи. Сладким тестом больше не пахло, только хлоркой.

– Спасибо, Йозеф, – громко сказала монахиня, хотя мужчины не было видно. Она захлопнула дверь и повернула замок. – Простите, мне нельзя опаздывать. Пройдите по коридору и через кухню в трапезную. Можете посидеть и подождать там. – И она поспешила вверх по лесенке, обеими руками придерживая подол сутаны.

Кора постояла у дверей; сверху слышалось приглушенное фортепьяно. Теперь она увидела: деревянный ящик, который принес мужчина, был набит обувью для девочек, потертой и поношенной, каждая пара перетянута резинкой. Кора посмотрела на дверь: медная ручка в центре овальной тарелки со стеклярусом по краям. Ничего знакомого. Да и что тут может быть знакомого? Входная дверь. Кора нечасто ее видела. Им нельзя было выходить, когда захочется.

Кора прошла по коридору в кухню. Запах хлорки усилился. Она миновала запертую дверь, затем другую. Сверху все играло фортепьяно, а потом запели девочки. О воспой, мой голос, Деву, / Чьи дары нам дал Творец. Кора застыла, подняв глаза к низкому потолку. Она знала, помнила эту песню. Губы сами зашевелились, повторяя слова. Да не станет зла и гнева, / Мир да придет наконец.