П. В. Все они мотивированы всего лишь здравым смыслом. Крайности языка доступны только очень талантливым людям. А ни в какой работе на очень талантливых людей рассчитывать нельзя. В любой работе надо рассчитывать на людей максимум профессиональных. И, скажем, если ты не абсолютно уверен, что твоя шутка на уровне Жванецкого, лучше не шутить: в девяносто девяти процентах случаев не удастся. И то же самое в языке. Самый лучший способ быть оригинальным – придерживаться русской литературной традиции, это и будет оригинально. Тогда, по крайней мере, ты не будешь говорить “грудь в кистах” и употреблять чудовищные слова, которые раньше употребляли только колхозные бухгалтеры: востребован, задействован. А так говорят все. “В операции было задействовано двадцать два милиционера”. А почему задействовано, если они участвовали. Почему не “принимали участие”? Почему нельзя сказать нормальное слово? Вот эти страшные обороты из казенной бухгалтерской книги, с одной стороны, а с другой – из почти уголовного жаргона. Надо искать середину. А середина есть – это простые книжки…

Программа: “Поверх барьеров”

Ведущий: Иван Толстой

30 апреля 2006 года

Петр Вайль. Я бы вспомнил о книге, вовсе не самой известной у Розанова, но в которой удивительно ярко проявилась его абсолютная внутренняя свобода и поразительная писательская честность, когда правда жизни важнее любой самой драгоценной идеи. Это “Итальянские впечатления”.

Розанов, написавший: “Кроме русских, единственно и исключительно русских, мне вообще никто не нужен, не мил и не интересен”, – нужды в загранице, похоже, не испытывал вообще.

Истоки подобного чувства – в распространенном убеждении: за рубежом настоящих, глубинных проблем нет. Эта уверенность и сформировала особый жанр русского путешествия. Судьба заграницы – быть метафорой России, и русский путешественник видит то, что хочет видеть, а перед его умственным взором одна страна – родина. Когда Петр Великий “в Европу прорубил окно”, наибольший интерес как раз окно и вызвало. Были бы стекла не биты, а что за ними – во-первых, неважно, а во-вторых, заранее известно. Сумел же Маяковский главное впечатление об Америке (“Я б Америку закрыл, слегка почистил, а потом опять открыл – вторично”) выразить за три недели до прибытия в Штаты. И из всех вопросов внешних сношений по-настоящему волнует тот, что пародийно задан Венедиктом Ерофеевым: “Где больше ценят русского человека, по ту или по эту сторону Пиренеев?”

Тем не менее Розанов все-таки, дожив до сорока пяти лет, отправился впервые за границу, в Италию, и написал “Итальянские впечатления”.

Половина посвящена Риму, над которым нависает розановский сладкий ужас, соблазн и пугало – Ватикан (туда он попал к тому же на праздник, в Пасху 1901 года). Похоже, все путешествие было затеяно ради одной цели: самому посмотреть на католицизм вблизи.

Средоточием европейской культуры для Розанова была завершившая греко-римский путь Италия. Ей и предстояло рассчитываться за весь западный мир. И прежде всего – за религию, ибо: “Чем была бы Европа без католицизма?” Хотелось самому потрогать Ватикан, как он плотоядно трогал историю пальцами страстного нумизмата.

Никакой культурфилософской концепции у Розанова нет. Самый свободный и противоречивый из русских писателей, опровергающий себя в пределах одной страницы, – он таков и в “Итальянских впечатлениях”. По любой затронутой проблеме легко набрать столько же “за”, сколько “против”. Правда, здесь, что для Розанова редкость, он попытался исходить из сверхзадачи: противопоставить католицизму православие с запланированным результатом – и оказался побежден своей собственной живой мыслью и чужой живой жизнью. Можно сказать и по-другому: Италия победила идеологию.

Слишком интеллектуально и эмоционально честен был Розанов, чтобы не прийти в восторг от увиденного. Он поражен подвижностью итальянцев и их жизни: “Я не видал апатичного, застывшего, тупого во взгляде лица, каких так много у нас на севере”. И обобщающий образ: “У нас, в России, вся жизнь точно часовая стрелка; здесь, в Италии, все точно секундная стрелка. Она, конечно, без важности…” В этом вводном слове “конечно” – вся суть розановского взгляда на иной мир: почтительно признается чужое, но из души рвется свое.

Розанов борется. Сам с собой, разумеется. С собственной презумпцией. Ничего не выходит с идеей Италии как мертвой музейной пустыни. Впечатления в целом – единый торжествующий вопль: “Необыкновенный гений, необыкновенная изобретательность, необыкновенная подвижность”. Видно, что более всего поразило Розанова, на все лады повторяемое, – живость и, главное, жизнеспособность католичества. Нужно было мужество, чтоб написать о Ватикане – с осуждением даже, но с уважением и признанием мощи: “Там есть бесконечная дисциплина. Но это дисциплина не мертвая, а живая”.

Италия вызывает – нет, не зависть, а ревность. Вот подходящее слово для описания того комплекса, который осеняет “Итальянские впечатления”, уже потому хотя бы, что ревность невозможна хоть без толики любви.

Не только сами по себе подвижность и активность католичества волнуют Розанова, но и то, что оттого так велик приток художественных талантов на поприще католицизма и оттого так естественны они в храме. И хотя он твердит, словно заклиная, о несовместимости западного и восточного христианства, перед великим искусством расхождения стушевываются.

Надо было приехать самому в Италию, чтобы там, а не дома прийти к главному, возможно, выводу, уже не разделяя веру на католическую и православную, а объединяя: “Все умерло, кроме христианства”.

Может быть, только в Италии православный Розанов так остро ощутил себя христианином вообще. Он коснулся католичества “пальцами” – в соборе и на улице – и испытал чувство теплой близости вместе с ощущением исторической взаимосвязанности. Ревнивый испытующий взгляд оказался плодотворным.

Программа: “Время «Свободы»”

Ведущий: Андрей Шарый

5 марта 2007 года

Петр Вайль. Я не думаю, что кто-нибудь с чистым сердцем мог бы сказать, что Анри Труайя великий писатель. Я бы сказал, что его место в литературе и в общественной жизни исключительной важности. Он великий просветитель. Вообще-то он начинал как романист и Гонкуровскую премию получил в двадцать семь лет. Между прочим, заметьте, в двадцать семь лет – за роман! Потом сделал своей стезей биографию и написал более ста книг, из них половина так или иначе связана с Россией. Все знают, что он русский. Следующее знание, поскольку семья принадлежала к Армянской церкви, – что они из армян. Но и это неверно. Они были черкесы. Тарасовы были черкесы. Один из их предков звался Торос, а когда обрусели, то Торос-Тарас – и они сделались Тарасовыми.

Отец Анри Труайя был богатым коммерсантом, владел какой-то железной дорогой. Кстати, их дом до сих пор в Скатертном переулке в Москве сохранился.

Если мы посмотрим на список персон, которым посвящал свои книги Анри Труайя, то рискуем оказаться в тупике и недоумении. Как можно, например, быть специалистом, писать про Ивана Грозного и Екатерину Великую – и в то же время про Гюстава Флобера и Эмиля Золя.