«Не сомневаюсь, Бес, что ты ей понравишься. Ты ей уже понравился, — Зубр затянулся, передал косячок Уродцу. — Гляди, она уже подмигивает тебе. Спеши, скин. Миг наслажденья короток. Когда мы захватим недружественные страны и в том числе Польшу, я тебе обещаю, что у тебя будут две рабыни-полячки. И ты сможешь их насиловать, когда захочешь, и даже хлестать плетью. Послушнее будут».

Они еще раз случайно столкнулись в коридоре. И опять — около туалета. Аммиачный запах бил в ноздри. Она улыбнулась ему губами. Глаза не улыбнулись.

Они перекинулись только двумя словами: «Ты где?..» — «А ты?..» Она показала ему на пальцах номер палаты: два пальца, пять пальцев. Двадцать пять. Вечером он, крадучись, прошел по затемненному коридору в двадцать пятую палату. Когда он вошел, он сразу увидел ее обритую голову на подушке. Она лежала и ела апельсин. О чудо, апельсин! Он сел к ней на кровать. Больная рядом с ней странно вздергивалась, вскрикивала, иногда заливалась смехом, умолкала.

Не обращай внимания. Она несчастная. Она уже по-настоящему сошла с ума. Ее закололи. Меня тоже заколют. Они колют мне уколы, ты знаешь… — Она протянула ему недоеденный апельсин. — Ешь. Мне принесли… Ешь, не стесняйся…

Он осторожно взял апельсин. Отправил в рот. Жевал, глядел на нее. Она произнесла тихо, медленно, будто пропела:

Свастика, наш святой крест. Свастика, норд, зюйд, вест. Свастика, вечный ост — на Восток — до звезд.

Он вздрогнул. Схватил ее за испачканную соком апельсина руку. Ого, какая крепкая рука, подумал он, даром что маленькая.

Наша песня!.. — Он задохнулся. — Я так и знал, что ты…

Тише, — она прижала палец к губам. Улыбнулась. — Я написала слова.

Так ты… — Он таращился на нее во все глаза. — Так ты — Лия? Ты Цхакая?

Ну да, глупый. Жри апельсины! — Она сунула руку под матрац. Вытащила еще один апельсин. — Деготь и Хирург прислали. Они узнали, что я здесь. Вот прислали. Думаю так, что они подкупили персонал. Потому что передачу мне передали. Обычно здесь, если тебе с воли присылают передачу, ее не передают. Мне сделали исключение. Деготь наверняка засунул бабки какой-нибудь дежурной медсестре. И главврачу. Слушай, а эта красивая бабец, ну, главврач, ну, эта стервоза, она любит деньги?.. А?.. Может, нас с тобой… выкупят?..

Мы что, вожди?.. Мы ж обыкновенные пешки… Ну, ты — другое дело… Ты — не пешка… Ты — гений…

К чертям твои комплименты, — сказала она уже весело и приблизила рот к его уху. — А знаешь, что еще было в пакете?.. Книги… ну да, настоящие книги!.. наши книги… Эвола — на итальянском… Я по-итальянски читаю, они знают… Поэтому и не выкинули… эти… И — еще — тетради… И ручка… И я могу писать… Понимаешь, писать!..

Ангелина любит деньги. Любит деньги? Это надо обдумать. Он не думал об этом. Он просто ждал, когда она придет к нему ночью. Он спал с ней, забывая себя и весь мир. Лия ела апельсин, очищенный им. Причмокивала. Открывала уже замусоленную, грязную тетрадь, шепотом читала ему стихи. Дергала его за руку: нет, ты послушай, послушай!

Я волею судьбы

И днесь провижу это:

Не люди, а гробы.

Не люди, а скелеты.

Я жить — я жить хочу!

Пить волю, власть и силу!

И Смерть мне по плечу —

От люльки до могилы.

Еще, — глухо обронил он. Музыка слов завораживала. Лия вскинула бритую голову. Далеко отсюда, за окном, прошел поезд. Перестук долго не кончался: товарный, с множеством вагонов.

Тебе не кажется, что мы не в Москве? — шепотом спросила она. — Черт знает где мы! Слушай!

Ради нашего торжества

Я убью эту тварь и нечисть.

Я убью эту дрянь и нежить

Ради нашего торжества.

Это время — гляди! — пришло.

Коловрат по небу катится.

Подстрели меня, первую птицу,

Что вам спела: время — пришло.

Как тебе?.. — Она задохнулась, снова полезла под матрац. — О, мать твою, не апельсин!.. а мандарин… Деготь перепутал апельсин с мандарином… Купил все апельсины, и один — мандарин…

Она кинула ему маленький мандарин, будто мяч. Он поймал его и тихо спросил ее:

Тебя водили на ЭШТ?

Нет. Что это?

Дерьмо это. Ты не сможешь после этого писать стихи.

Смогу. Я всегда смогу их писать. И в гробу даже. Слушай еще, это я сегодня написала.

Эти башни рушатся, рушатся.

Эти лица, полные ужаса.

Этот дьявольский самолет,

Словно в масло — нож, войдет —

И — насквозь пробьет серый камень,

Этот каменный хрен небоскреб,

И положат меня — руками —

В нерукотворный гроб.

Что молчишь?.. Дрянь, что ли?.. А?.. Ну скажи, ты…

Он знал ее имя. Она его имени не знала. Не знала и клички. И не стремилась узнать.

Да нет, не дрянь… Кайф…

Он покрылся холодным потом. Он вспомнил Ангелину. Сегодня ночью Ангелина была у него. Они занимались любовью на полу палаты, подстелив под себя лишь тонкую рваную простыню. Потом, поднявшись с полу, одергивая халат, застегивая подвязки — она колготки не носила, только старорежимные чулки, — она сказала ему, раздвигая губы в плохой улыбке: «Я знаю, ты пялишься на эту свою скинхедку. Попробуй только залезть к ней под пижаму». Я не хочу никого, кроме тебя, дрожа, ответил он.

* * *

Чашечки настоящего мейссенского фарфора на изящно накрытом для легкого ужина ореховом столе поражали грациозностью и хрупкостью. Их опасно было взять в руки. Коньяк в забавной приземистой, квадратной бутылочке был не просто выдержанный — коллекционный. Такая бутылочка стоила… ох, Бог знает, сколько она стоила, да и это ли сейчас было выяснять у хозяйки? Хозяйка блистала. Цэцэг блистала всегда. Но нынче она блистала особенно. На смуглой шее сверкало, вспыхивая звездами, ожерелье в одну нить из мелких африканских алмазов из копей Берега Слоновой Кости. Такие же брильянты ослепительно сияли в маленьких смугло-розовых ушках — в пандан так же алмазно сверкающим узким глазам. «У тебя не глаза, а черные брильянты», - говорил ей Ефим. О, Елагин умел делать комплименты. Пустячок, а приятно. Парижское, прямо из салона Андрэ с Елисейских Полей, тонкое — в кольцо продевалось свободно — платье с серебряной блестящей нитью туго обтягивало фигуру, подчеркивая все, что можно подчеркнуть. Под тонкой материей вызывающе выпирали чечевицами соски. Сквозь полупрозрачную серебристую ткань был видел пупок на впалом животе. Круглый зад соблазнял. Черные длинные волосы Цэцэг забрала частью в пучок, частью — распустила по плечам, вплетя в пряди мелкие розовые жемчужины. Домашние туфельки за две тысячи долларов, расшитые маленькими, как пылинки, брильянтиками, от того же Андрэ, ступали по коврам мягко, вкрадчиво. Кошечка Цэцэг, кусаешься ли ты? О нет, я только ласкаюсь. Ласкаюсь и мурлычу.