Чибиряк, чибиряк, чибиряшечка,

С голубыми ты глазами, моя душечка…

И сквозь удаль ныл тоскливый разгул погибшего счастья. А гибкий красивый голос выводил со слезой:

Под горой-то ольха,

На горе-то вишня,

Любил барин цыганочку,

Она замуж вышла…

Опять много говорили о будущем, но пронзительная мелодия не отпускала, и приходилось с горечью сознавать, что будущее возможно только общественное, а на личном стоит тяжелый неподъемный крест. Эх, Маша, Маша…

Уже уходя, Достоевский крепко пожал Григорьеву руку:

– Будете с нами?

– Во «Времени»? – усмехнулся тот.

– Да, во «Времени».

– С удовольствием бы, но человек я в настоящее время ненужный. Мне места для деятельности нет, потому что дух времени слишком враждебен к таким людям, как я. Я ведь не человек – я веяние. Чибиряк, чибиряк, чибиряшечка… Так-то, Федор Михайлович. По глазам вижу, не из-за «Времени» ко мне подошли, а из-за тоски, что и вас грызет неустанно. Я уж вас не стану спрашивать, что за горе у вас и почему. Ничего, перемелется – мука будет. А насчет тоски, так это лучше не ко мне – к Якову Петровичу. Ни сына, ни жены.

– Как? – Достоевский был потрясен. Замученный литературными делами, болезнью Маши и собственной тоской, он совершенно не вникал в то, что происходило рядом. Или Яков Петрович умел, в отличие от него, держаться?

– А вот так. В прошлом январе, как раз после первого «Пассажа», мальчонка умер, ну а летом и… Да что там говорить. Зашли бы по-приятельски. Он ведь от Елены Андреевны съехал, теперь на Ваське, в казенной квартире от Университета квартирует.

Разумеется, он нашел Апу стоявшей у шестьдесят первого дома по Мойке в толпе вышедших покурить студентов. Дом, высокий и в меру украшенный стройным членением ризалитов[93], был бы очень красив, если бы не смотрелся в ворота дворца Разумовского[94], изящная гармония строения Валлен-Деламота неизбежно делала буржуазные красоты пошловатыми. Появление Апы именно здесь уже нисколько не удивило Даха – его теперь, скорее, удивило бы обратное – если бы она стояла, например, у самого моста.

– Я позвонил, – начал Данила вместо приветствия, жадно вглядываясь в раскрасневшееся от холода лицо. – Сегодня можете подойти к восьми. Вы не спали сегодня? – Под крыжовенными глазами лежали легкие тени.

– Да, наш режиссер устроил ночную репетицию, и работы было ужас как много.

– А я думал, вам снились дурные сны, Аполлинария. Ну, например, что вы ищете неизвестно чего, кстати, прямо в этом самом доме? – Он махнул рукой на дом Руадзе.

Девушка внимательно осмотрела дом и поджала губы. По ее лицу Данила не смог понять, как она отреагирует на его слова.

– Неужели этот дом так-таки ничего и не говорит вашему сердцу? Ведь тот, у которого вы ждали меня в прошлый раз, сказал вам так много? – впрямую спросил он.

Девушка пожала плечами.

– Я же просила вас, Даниил, и даже согласилась на Полину. Но и только.

– Извините, но уж очень случай подходящий.

– Послушайте, я вам типа очень благодарна за помощь, и с вами прикольно и все такое, но впутывать меня во все эти ваши странности и загадки не надо.

– Ну да, загадки гадки, но они ведь и у вас есть, а? Знаете, а вам не кажется, что мы похожи на двух охотников, выслеживающих…

– Ну уж я-то, кажется, похожа как бы на дичь.

«Ах, если бы только так», – вздохнул про себя Дах, и сквозь бесконечный шум дневной городской набережной прозвенело для него стеклянное яблоко.

– Вы ждете, что мы опять пойдем куда-нибудь есть? Увы, я сегодня не в выигрыше, поскольку третий день занят вами.

– Вы что, все время за мной следите? – ахнула Апа.

– Хуже: я о вас все время думаю. И не прикидывайтесь, все, так сказать, «ушибающие» прекрасно знают, что «ушибли».

– Как это «ушибли»?

– С вами очень трудно, Полина, я не могу подстраиваться под нынешний птичий язык, все эти эсэмэски, сисадмины, дед-лайны и прочую чушь – и потому буду продолжать говорить как считаю нужным. Захотите – разберетесь.

– Вы сегодня какой-то грубый.

– Согласен. – Данила действительно злился и чувствовал себя обиженным из-за того, что с домом Руадзе ничего не вышло. А ведь какое место, быть может, первый литературный вечер, на котором присутствует Суслова, первая встреча с властителем дум, его бешеный успех, а она стоит и смотрит, как баран на новые ворота. – Впрочем, вот адрес, – сухо закончил он. – Добирайтесь на метро до «Нарвской», а там остановка пешком, за школой в виде серпа и молота, не ошибетесь. Спросите Бориса Наинского. – Он подал девушке огрызок бумаги.

– А потом? – почему-то растерялась она.

– А потом? Давайте ваш мобильный.

Совершенно автоматически запомнив номер, Данила, не простившись, исчез в густо разведенных смогом сумерках.

У него просто не было времени осознанно думать о своем приключении, поскольку три дня, полностью потраченные им на неведомую Аполлинарию, серьезно выбили его из графика. А в жизни антиквара на счету порой каждый час, если не минута, и пропущенное время потом приходится наверстывать с тройными усилиями, да еще и далеко не все удается наверстать. Серый «опель» мотался по городу, едва не высекая искры из тротуарных плиток, поскольку Дах давно плевал на все правила и преспокойно ездил по газонам, тротуарам и огражденным стройкам.

В магазине он почти не появлялся, но трубка под ухом Нины Ивановны раскалялась и потела. Нину Ивановну, даму неопределенного возраста – ибо молодых девушек Дах никогда не брал, – нельзя было назвать секретаршей в собственном смысле слова. Она ничего не решала, не оценивала, никакой бухгалтерии не вела, кофе не заваривала, но без нее Данила чувствовал себя как без рук. Она умела расположить посетителя, обволакивая его своей старинной петербургской интеллигентностью, остроумием, доверительным тоном, – и многие простые клиенты на это клевали. Она, заговаривая зубы в ожидании нескорого прибытия хозяина, до которого продавца надо было задержать во что бы то ни стало, часами могла рассказывать про дешевые ленинские бюстики, поломанные «ундервуды» и прочую чушь, выставленную в витринке. Сочиняла ли она эти истории или брала из своей явно богатой событиями прошлой жизни, Данила не интересовался, но отлично понимал, что Нина Ивановна была калачом тертым. Нередко случалось и так, что разовые посетители, очарованные ее байками, приходили снова и, уж конечно, рассказывали о его лавочке своим знакомым, в результате чего образовался целый новый куст поисков. Ни за это, ни за что другое Данила никогда ее не благодарил, отделываясь лишь деньгами, да и общался он с ней всегда лишь на сугубо деловые темы. И все же их неразрывно связывали некие тонкие, едва уловимые отношения, объяснить которые обоим было бы затруднительно. Кто-то считал Нину Ивановну его любовницей, кто-то – расчетливой акулой, кто-то полусумасшедшей, но все эти определения стреляли далеко мимо цели – они просто являлись идеальной парой сотрудников, столь же редкой, как бывают в сексе, в творчестве и в любви.