Порой Рабих раздумывает, куда на самом деле заводит их весь титанический родительский труд – на что пошли часы, которые они тратили, чтобы забрать детей из школы, разговаривать с ними, задабривая и взывая к их разуму. Начал он с постулата, надеясь (наивно и себялюбиво), что они с Кирстен взращивали более совершенные образцы самих себя. Понадобилось время, чтобы он понял, что вместо этого он помогал вырастить двух людей, родившихся для того, чтобы стать испытанием для своих родителей, личностей, которые станут навлекать на отца неоднократно неудовлетворенность собой, частые вспышки гнева и насильственное, тревожащее и временами прекрасное расширение его интересов далеко за рамки чего угодно имевшегося в его воображении: в дотоле враждебные сферы катания на коньках, сериальных комедий по телевизору, розовых платьев, космических исследований и фанатов «Хартс» в Шотландской премьер-лиге[31]. У школы, где учатся дети (исполненное благих намерений небольшое учебное заведение неподалеку от дома), Рабих, стоя в сторонке, наблюдает, как другие родители высаживают из машин своих драгоценных чад, и размышляет о том, что жизнь все-таки не способна вознаградить масштабно все надежды, которые одно поколение возлагает на худенькие плечи другого. Для вручения славных судеб своим подопечным родителям не достает совсем чуть-чуть, а ловушек вокруг детей слишком много, и в них слишком легко попасть, даже если в будущем, возможно, им светит золотая звезда или овация за отлично исполненную (при полном зале) декламацию поэмы о во́ронах. Временами защитная вуаль родительской сентиментальности спадает, и Рабих видит, что отдал очень значительный кусок лучших дней своей жизни паре человеческих созданий, которые, не будь они его собственными детьми, почти наверняка поразили бы его основательной обыкновенностью – до того ординарных на деле, что, случись ему повстречать их лет через тридцать в каком-нибудь пабе, он вполне мог бы предпочесть даже не заговаривать с ними. Такое озарение непереносимо.

Как бы скромно ни отпирались родители, как бы ни преуменьшали свои честолюбивые замыслы перед незнакомцами, иметь ребенка – значит (по крайней мере вначале) пойти на штурм, попытаться создать не просто еще одно среднее человеческое существо, а образец, наделенный необычайными качествами и достоинствами. Заурядность, хотя и статистическая норма, ни за что не может стать изначальной целью: просто чересчур уж велики жертвы, принесенные для приведения ребенка ко взрослости.

Субботний день. Уильям играет на улице с приятелем в футбол. Эстер осталась дома, чтобы собрать электронную схему, которую ей подарили на день рождения несколько месяцев назад. Она заручилась помощью Рабиха, и вместе они разбираются в инструкции по сборке, подключают лампы и моторчики к проводке, радуясь всякий раз, когда вся система начинает жужжать, действуя. Рабиху нравится убеждать дочь, что из нее выйдет большой инженер-электрик. В своем воображении он не совсем представляет дочь взрослой женщиной, которой удастся стать одновременно целиком практичной и все же еще и лирически чуткой (такие женщины ему нравятся). Эстер обожает внимание. Она ждет тех редких случаев, когда Уильяма нет дома и отец принадлежит ей одной. Рабих зовет ее Совершенство, она сидит у него на коленях и, когда он небрит целый день, жалуется на его кожу – такая странная и шершавая. Он зачесывает ей волосы назад и покрывает ее чело поцелуями. Кирстен следит за ними, сидя в другом конце комнаты. Однажды, когда Эстер было четыре года, она с великой серьезностью сказала обоим родителям: «Хочу, чтоб мама умерла и я могла бы выйти замуж за папу». Кирстен понимает. Ей самой понравилось бы иметь такого надежного отца, с кем можно обниматься и схемы собирать, – и чтоб никто их не беспокоил. Она вполне понимает, каким чарующим и обаятельным способен быть Рабих для десятилетки. Он с радостью садится на пол и играет с куклами Эстер, он берет ее на скалолазание, покупает ей платья, ездит с ней на велосипеде и рассказывает ей о блестящих инженерах, которые строили туннели и мосты в Шотландии. Тем не менее их отношения заставляют Кирстен немного беспокоиться за будущее дочери. Она думает, как другим мужчинам удастся стать вровень с таким образцом нежности и сконцентрированного внимания – и не кончит ли Бести тем, что отвергнет ряд кандидатов, основываясь на одном только факте, что те и близко не подходят, чтобы предложить ей тот же вид дружбы, какой она когда-то наслаждалась со своим отцом. И все же, что больше всего гложет Кирстен, так это как нежен Рабих с дочерью. Ей из первых рук известно, что доброта, которую он выказывает их дочери, исходит от него только в роли отца, но не мужа. Сколько раз она на себе испытывала, как резко меняется его тон, стоит только им двоим оказаться вне пределов слышимости для детей. Неосознанно он внедряет в сознание Эстер образ того, как мужчина мог бы в идеале вести себя с женщиной – невзирая на то, что этот идеал никоим образом не отражает истину, не показывает сущность самого Рабиха. Так что, возможно, Эстер в своей более поздней жизни спросит мужчину, который поведет себя эгоистично, расстроится или поступит сурово, почему он не способен больше походить на ее отца, мало понимая, что на самом деле тот поразительно похож на Рабиха, только не на тот его образец, какой ей всегда доводилось видеть. В данном случае, наверное, полезно, что доброта имеет свои границы, а этой паре родителей, несмотря на все усилия, все же удается (как и всем родителям) постоянно и глубоко досаждать своим детям. Явная холодность, страх и грубость оказываются лишь первыми из множества разнообразных средств добиться отчужденности. Другая вполне действенная стратегия, позволяющая отвадить ребенка от вас, – сочетание чрезмерной опеки, излишней вовлеченности в его жизнь и объятий – этакое трио невротических манер поведения, с которыми Рабих и Кирстен знакомы не понаслышке. Рабих, мальчик из Бейрута, трясется за Эстер с Уильямом всякий раз, когда они переходят улицу, стремится к той степени близости, которая способна раздражать, излишне часто расспрашивает их, как прошел у них день, все время хочет укутать детей в еще один слой одежды и представляет себе, что они более хрупки, нежели это есть на самом деле: как раз, в частности, поэтому Эстер не раз грубит ему: «Оставь меня в покое!» – и не без основания. Более того, совсем не так-то легко быть ребенком Кирстен, ведь это влечет за собой кучу дополнительных проверок правописания, уговоры играть на нескольких музыкальных инструментах и беспрестанные напоминания есть только здоровую пищу – совсем неудивительный набор приоритетов от той, кто был единственной выпускницей школы (из всего класса), поступившей в университет, и кто ныне одна из меньшинства, не живущих на социальные пособия. Под настроение Рабих способен пожалеть детей за то, что тем приходится иметь дело с такими родителями. Он способен понять их жалобы на ту пяту, под какой они с Кирстен держали детей, и их возмущение властью, равно как и преимуществом родителей в тридцать с лишком лет, и жужжанием их голосов на кухне каждое утро. У него хватало бед, чтобы сопоставить с самим собой, так что ему почти ничего не стоило перескочить на сочувствие двум юным созданиям, у кого с ним, возможно, есть один-два предмета для споров. Раздражение детей к тому же (и он это понимает) играет свою собственную важную роль: именно оно гарантирует, что настанет день, когда дети покинут дом.