Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– А в чем проблема?
За дверью что-то упало и покатилось по каменному полу. Послышались смешки и возня, а из замочной скважины брызнула струйка света. Розина наморщила нос в сторону обнаглевших сестриц.
– Все твои проблемы в том, Оли, что тебе всю твою жизнь легко доставалось желаемое, – она подбоченилась и пошагала к нему навстречу, отчитывая на ходу все еще стоявшего на колене Оливье. – Пьесы, признание, девушки, деньги на все твои проекты… и ты ничего из этого не ценил и легко оставлял. Я не понимала этого, когда была ребенком. Я очень хотела быть с тобой, но ты постоянно уезжал.
– Но я вернулся! – протянул он к ней руку.
– И я должна плясать от радости? Чтобы потом… что будет после, Оли? Ты будешь бросаться из одного дела в другое, постоянно сбегать к своим пальерским друзьям, к агнологам, может, учредишь новый цирк? А я буду сидеть в Трините и ждать, когда ты соизволишь заявиться домой на недельку?
Он впервые посмотрел на нее серьезно. Она повзрослела за четыре года. Или за эту минуту, что он шел от своего стула до нее.
– Ты во всем права, милая Розина, – признался он. – Я всю жизнь делал только то, что хотел, и не думал о последствиях. Но и мне хватило времени, чтобы понять, как сильно я тебя люблю! А когда я увидел тебя сегодня в долине, я был так счастлив. С самого Сантье я только и думал, что уже никогда никому не улыбнусь.
– А я тебе не шут, – процедила она, а когда у двери снова поскреблись, она бросилась к порогу и постучала. – Исчезните! Пошли прочь!
Рой сестер со звонким смехом и стуком каблучков унесся в соседнюю комнату.
– Полагаешь, я восемь лет тебя одного и ждала? – обозленно спросила она. – Ты даже не спросил ничего о моей жизни, прежде чем просить руки.
В унисон ее гневу полено в очаге накалилось, треснуло и выбросило в комнату сноп искр. Оливье совсем забыл, что люди живут, а не стоят за кулисами, повторяя текст, перед выходом к нему на сцену.
– Я ошибался. Прости, я постоянно ошибаюсь, – выдохнул он. – У тебя кто-то есть?
Она стояла руки в боки, вскинув голову к балкам под потолком.
– Угу, есть, – пробурчала она, не меняя позы. – Два сундука твоих писем и насмешки сестер по этому поводу.
– Розина! – Оливье не выдержал и вскочил ей навстречу, но фея выставила руку.
– Нет! Ты можешь пообещать, вот сейчас пообещать, что ты больше никуда не уедешь? – Она развернулась к нему, едва сдерживая подступившие слезы обиды за себя и свои детские мечты.
Оливье нахмурил брови, его лицо приняло болезненное выражение, как у человека, который собирается извиняться за ужасный проступок. Или как у мима, на которого он так символично был похож даже без грима и парика.
– Я не могу, прости, Розина, но я не могу…
– Ха! – она театрально всплеснула руками и дала волю слезам.
– …дать такое обещание, – не позволял он ей прервать его новыми упреками. – Но я даю слово, что везде, куда бы ни отправился, возьму тебя с собой. Мы всегда будем вместе! – она подпустила Оливье к себе, хотя недоверие еще сковывало ее тело, уворачивающееся от его протянутых рук. – Мир такой большой, в нем столько интересного! Розина, мы будем познавать его вместе. Я обещаю.
– Я тебе не верю, – мотала головой она, но уже не скидывала его ладони, легшие ей на волосы.
– Пожалуйста, доверься! Захочешь, будем жить в Трините, захочешь – в семейной усадьбе, хочешь – в цирковом фургоне? Но я не…
– Я хочу в доме, – ее голос потонул в теплой ткани его пиджака.
– Что?
– Я хочу жить в своем доме, – она подняла покрасневшие глаза. – Вдвоем.
Он улыбнулся счастливо и по-юношески, как редко улыбаются люди, прошедшие по следу хищной войны. Он согласно закивал и поцеловал ее в лоб, чтобы она успокоилась.
Свадьбу сыграли в Трините в конце месяца, когда вьюга перестала носиться по долине со своим северным воем. Оливье до последнего дня хранил в памяти лучшее событие, затмившее собой успех в Малом зале и оживление Живаго. Его марионетки сидели на свадебной арке, болтая ногами. Женерали пришли с маленькими саквояжами и весь праздник бухтели, что хотят уже поскорее отправиться в дорогу, а не участвовать в эдаком балагане. Орсиньо и Либертина целовались так непристойно, что краска их лиц стиралась друг о друга, а Серви́с старался прикрыть их плащом от любопытных зрителей. Сола сыпала на головы молодых горсти риса и ягод клюквы, ласково улыбаясь и восклицая: «Будьте счастливы!»
Феи радовались новому союзу – Верховная леди уговаривала Оливье остаться и надеялась, что брак удержит его в Трините. И Розина, конечно же, его Розина была восхитительна в серебристо-золотом платье с полупрозрачными крыльями, переходящими в расшитый шлейф, который чинно нес Бацифаль, и в диадеме с маленькими оленьими рожками. И когда она клялась Оливье любить его вечно, шел снег, и в нем кружились ледяные стрекозы – зачарованное видение, посланное одной из ее сестриц в подарок. Они вихрились парочками, словно останавливая миг, который мог упорхнуть вместе с ними далеко в холмы. Брачные обеты фей вбирали в себя самое ценное, что у них имелось – обещание разделить дары. И Оливье вдруг понял, что за долгие годы так и не узнал скрытого таланта Розины, которого она всегда стеснялась и никак, казалось, не проявляла. Невеста произнесла:
– Обещаю, мой Оливье, любить тебя и хранить тебе верность, пока один из нас не оставит мир, в котором мы встретились. Обещаю тебе, Оливье, принести в него детей с нашими чертами и гениями. Обещаю еще, что мой дар вдохновителя будет служить и тебе так же, как служил мне.
И тогда Оливье все понял.
Мастер Барте всегда приговаривал, что поэту нужно так написать свою жизнь, чтобы уйти со сцены вовремя. Маленький Оли думал, что отец подразумевает под этим завершение карьеры на пике славы. Только повзрослев, Оливье понял, что имелось в виду на самом деле. Жизнь с Розиной была счастливой: и в поместье Труверов, и в путешествиях, и в Трините, пару лет, когда их едва ли не уговорили остаться с феями. Двадцатидвухлетняя Розина тогда понесла предвещенного Ле Гри первенца. Они втроем – с еще не рожденным Тристаном под сердцем Розины – в очередной раз сбежали из Гормовой долины. Однако Оливье знал, он был уверен, что хочет однажды показать сыну весь Эскалот, и прежде всего