– Не жалуюсь.

– Я вижу. Быстро же ты… нашла мне замену, Крюкова. – Мое молчание говорит само за себя, и парень решает, что вправе продолжить. – Всего ничего, как расстались, и на тебе – сюрприз. А еще говорила, что любишь…

Странно, но упрек абсолютно не трогает меня, как и волнение – голос.

– Ты тоже много чего говорил.

– Ты сама виновата. Я просил, помнишь? – не стесняется напомнить Серебрянский. – У меня дома и раньше. Неужели так сложно было понять и прислушаться? Ничего бы не случилось, и мы были бы вместе, если бы ты…

Это слишком и все еще больно – обида, предательство Вовки, его отказ от меня. Не отрывая взгляд от конспекта, чувствуя в душе просыпающееся раздражение, я честно предупреждаю свою недавнюю симпатию, чтобы держал свои мысли при себе:

– Еще одно слово, Серебрянский, и пожалеешь, что сел рядом. Ты меня знаешь.

Знает, а потому молчит. Достаточно долго, чтобы я успела исписать два чистых листа предметной информацией прежде, чем он вновь решился затронуть меня. Но Серебрянский не был бы сам собой, если бы не напомнил, чем он взял меня в первый раз. Как только я успокаиваюсь и с головой ухожу в спектр использования денежного капитала и его влияния на социально-экономические отношения, на мою половину парты ложится свернутая в трубочку записка.

Смешно! Неужели это когда-то развлекало и умиляло меня?

Только не сегодня. Не тогда, когда я перевернула страницу своих ошибок, а следом еще одну, безуспешно пытаясь найти оправдание своим поступкам и выбросить из головы одного наглого рыжего типа. С такими яркими голубыми глазами, что в них можно смотреться как в небо до бесконечности, думая о всякой ерунде.

Я продолжаю писать, и через пять минут рядом с первой запиской ложится вторая. Еще через время к ней добавляется третья… четвертая… и я уже еле сдерживаюсь себя от того, чтобы не вскочить и не заехать Серебрянскому сумкой или чем покрепче по лбу, напомнив тем самым о нашем последнем с ним разговоре.

Проходит пятнадцать минут, прежде чем Вовка решается заговорить. Но в этот раз его голос звучит надтреснуто и глухо.

– Таня, можно я сегодня приду к тебе? Пожалуйста.

Я даже не делаю вид, что удивляюсь.

– Нет.

– Я хочу. Я скучаю, Тань. Я был придурком, признаю. Просто вся эта ситуация с моей семьей и твоя несдержанность… В общем, я жалею, что так поступил. Я был не прав и никогда не думал расставаться с тобой по-настоящему. Просто хотел, чтобы ты поняла, как важно для меня, как важно для нас, чтобы ты изменилась. А ты такая равнодушная. Да еще и вот это… – Палец Вовки неожиданно касается моего подбородка. – Это больно.

Вот теперь я вскидываю голову.

– Больно? – выдыхаю куда горче, чем мне бы того хотелось. – Больно, Серебрянский, это когда твой близкий человек напрямую говорит, что ты его разочаровала и уходит к другой. Когда отворачивается от тебя, не дав опереться о плечо, зная, что ты в этом плече так нуждаешься. Когда его «вдруг» смущают нормы поведения, которые он до этого вполне себе лицемерно принимал, и ты сама. Ты всегда знал, какая я. Я никогда не играла с тобой. Не подхожу? Не надо. Вали к монахам, праведник! Переживу! Но подачки за закрытыми дверьми мне больше не нужны!.. А вот это, – отдергиваю воротник футболки, полностью обнажая шею, – это не больно, Вовка. Это – теперь не твое дело, понял?

Не понял. Судя по тому, как обиженно поджались губы, и засопел нос – не дошло.

– Вот. Ты снова так поступаешь с нами, Таня. Как всегда. Сама ставишь рамки, за которые боишься перешагнуть.

– Что? – не понимаю я.

– Ты сказала – близкий человек. Слово «любовь» ничего не значит для тебя, Крюкова, потому тебе и не понять, как больно, когда твой не близкий, а любимый человек упрямится, вместо того, чтобы понять и пойти навстречу. Ты зациклилась на своей обиде и дальше носа ничего не видишь!

– Знаешь что, Серебрянский, я не собираюсь все это слушать. Вали к своей Сомовой! Кстати, а чего это твоя пассия сегодня ни кует, ни мелет? Ее не смущает то факт, что ты тут расселся?

Удивительно, но Вовка стыдливо краснеет, быстро скользнув взглядом по уткнувшейся в конспект подруге детства. Замкнутой, тихой девушке, но если отбросить личную неприязнь, то вполне себе симпатичной.

– Наташа… понимает меня. Она хороший человек, но она мне больше друг, чем, э-э, чем…

– Чем кто? – я не жалею его. Подобные высокие отношения далеки от моего приземленного понимания.

– Я не люблю ее. А в качестве своей девушки – едва терплю и ничего не могу с этим поделать. Хотя старался, честно старался, но не могу.

– Зато она нравится твоим родителям.

– Да, – соглашается парень, – нравится. Всегда нравилась. А я, каждый раз, когда… – мой взгляд слишком прямолинеен, и все же он заставляет себя договорить, – когда я с ней, думаю: почему она – не ты. Почему тебя нет рядом? Когда мы расстались, я был уверен, что ты позвонишь. Одумаешься. Мне казалось, что я хорошо тебя знаю, Таня, ведь мы так долго были вместе.

– Зря стараешься, Серебрянский, – я отворачиваюсь и умудряюсь что-то писать под несмолкаемый голос лектора. – Я не приемлю шантаж ни в каком виде, так что ты изначально выбрал провальный вариант моего перевоспитания. Я верила тебе и ждала, до определенного момента. И простила бы тебе родителей, ты знаешь, как болезненно я воспринимаю свои недостатки. Но только до того момента, как ты вернулся к Сомовой и преподнес вашу связь, как выбор.

– Если бы ты только любила, ты бы меня поняла. И простила.

– Черт! Заткнись, а! Что ты разнылся, как девчонка! Я тебе не твоя Наташка, сопли не подберу, и не мечтай! Нечего меня взвешивать с ней на чаше весов, кто лучше и достойнее! Я – это я, и точка!

– Да, ты не она.

– Я хуже, – я отбрасываю ручку, больше не в силах делать вид, что слежу за темой лекции. – Хуже и когда-нибудь ты это окончательно поймешь. Я не прощаю предательства. Никогда, никому. Ни себе, ни даже собственной матери, не говоря уже о тебе, Серебрянский.

– Ты тоже, Крюкова, не была паинькой, – отрезает зло Вовка. – Я не слепой. И как он? – наклоняется к моему лицу, повышая голос. – Лучше меня знает, что тебе нравится и как? Тот, кто был с тобой? Я его знаю?

Это удар ниже пояса. Я достаточно корю себя сама, чтобы терпеть упреки, касающиеся моих поступков, от кого бы то ни было еще. Тем более от бывшего парня.

Я молчу, бледнея от злости, когда рука Серебрянского неожиданно ложится на мою шею, а большой палец касается щеки, поглаживая ее. Спустившись на подбородок, поглаживая след чужого внимания.

– Я подожду. Даже после всего – дам тебе время подумать, Таня. Понять, что мы оба погорячились.

Я вскакиваю стремительно, опрокинув стул. Не зная, что во мне вскричало больше – возмущение или тоска. Не так по Вовке, как по тому, что было так привычно и понятно. Очень близко сердцу, моим, пока его у меня не отобрали.