— И вам того же, — откликнулась она.

Ее юбки что-то прошептали, когда она отступила назад и вошла в комнату. Но он неподвижно стоял до тех пор, пока закрывшаяся дверь полностью не отгородила от него леди Мильтон.

— Та-ак, — протянул Оливер, как только Дэвид присоединился к нему. — Что нам теперь делать? Как вы считаете, Генрих уступит разочарованному жениху?

— Он не может так поступить — это будет нарушением нашего соглашения. В настоящее время я могу принести ему больше пользы.

— А когда вы перестанете быть ему полезным?

— Понятия не имею, — не скрывая раздражения, признался Дэвид. — И никто не имеет. Таковы издержки общения с королем.

Оливер, шагая рядом с ним, покосился на его мрачное лицо.

— Я не понимаю, почему вы просто не взяли леди, когда вам представилась такая возможность, и ее земли вместе с ней.

— Я знаю, что ты не понимаешь. — Шаги Дэвида стали еще более широкими, словно он пытался побыстрее оставить позади столь заманчивое предложение.

— Или почему вы не поступите так сейчас.

— Мы с Генрихом заключили соглашение. Это для меня важнее.

— Значит, вы дали клятву, когда были молоды, но тогда все было иначе. У нее истек срок годности.

Дэвид бросил на друга мрачный взгляд. Решение открыть душу итальянцу, поведать ему о клятве рыцарской верности Маргарите, которую Дэвид дал одинокой ночью, полагая, что больше никогда не увидит берега Англии, несомненно, было ошибкой.

— Не истек.

— Просто вы цепляетесь за нее, вот и все. Если уж вам так важно действовать в рамках законов галантности, попросите даму освободить вас от данной клятвы. Это ведь возможно.

— Тебе лучше знать.

Оливер выругался и с такой яростью взъерошил свои и без того торчащие во все стороны волосы, словно собирался вырвать их с корнем.

— Да вы упрямее поповского мула! Вы ведь уже на себя не похожи. Наверное, мне стоит обратиться за помощью к леди Маргарите. Или к ее карлице.

Дэвид резко остановился, словно врезался в каменную стену. Он набросился на Оливера, схватил его за грудки и приподнял, заставив встать на цыпочки.

— Ты не станешь обращаться к леди Маргарите. Ты будешь говорить с ней, только когда она сама к тебе обратится, — как если бы в ее жилах текла королевская кровь. Ты будешь воплощением почтения или станешь держать ответ передо мной.

— Господи, Дэвид! Она всего лишь женщина!

— Нет. Вот в чем ты неправ. — Грубо и презрительно оттолкнув итальянца, Дэвид отвернулся и пошел прочь.

— Si, всего лишь женщина. Да, и тебе стоит возблагодарить за это Бога, болван! — крикнул ему вслед Оливер. — Ты ей только хуже делаешь, превращая ее в святую, в неприкосновенного ангела. Возможно, тебе нужно кому-то поклоняться, но как же она сама? Чего она сама хочет, что нужно ей?

Дэвид молча шагал вперед. Выйдя из замка, он взобрался на внешнюю стену, где долго стоял, задумчиво глядя на покачивающиеся верхушки деревьев в окружающем замок лесу. «Оливер — приземленный ублюдок», — уговаривал себя Дэвид, решительно скрестив на груди руки. Стоит какой-то женщине, любой степени привлекательности, просто пройти мимо него, и он тут же сорвется с места и помчится за ней. Им управляет страсть. Он не имеет ни малейшего представления о том, что такое стойкость. Ему никогда не понять, как безвестный юноша может быть бесстрастно преданным прекрасной юной деве. Ему никогда не понять, как способен мужчина обожать женщину, ради которой он и стал тем, кем стал, потому что своих целей он добивался, чтобы быть достойным ее.

Оливеру не дано испытать чувства, близкого к благоговению, которое он лелеял десять бесконечно долгих лет. О да, даже этого, что уж говорить о другом.

Да, леди Маргарита стала старше, теперь она двадцатишестилетняя женщина — пожалуй, ее даже можно считать старой девой. Но что с того? На самом деле ничего не изменилось.

Или изменилось?

Он резко и глубоко вдохнул и со стоном выдохнул, положил руки на парапет перед собой и низко опустил голову.

Что ж, кое-что и правда изменилось. Он уже не столь бесстрастен, как раньше, когда смотрит на нее теперь, и уже не может игнорировать исходящий от нее аромат, сладкую пытку ее прикосновений, бессознательную соблазнительность ее улыбок.

Но это не важно. Она никогда об этом не узнает.

«Попросите освободить вас от клятвы», — сказал ему Оливер, словно это так же легко, как попросить прощения. То, что итальянец вообще мог предложить подобное, только доказывало, что он совершенно ничего не понимает.

Что он должен был сказать? Простите, миледи, но я передумал и хотел бы забрать назад слова торжественной клятвы, которую дал вам так давно. Служение вашей прелестной милости с целомудрием, приличествующим рыцарю в отношении дамы сердца, как записано в правилах куртуазности, стало чертовски неудобным. Я намерен затащить вас в постель для хорошего, качественного совокупления, после чего скоропостижно жениться на вас. Мне просто нужно, чтобы вы освободили меня от клятвы, тогда я смогу немедленно приступить к осуществлению своего плана.

Дэвид презрительно фыркнул. Да Маргарита рассмеется ему в лицо! Или, по крайней мере, окинет его одним из тех надменных взглядов, которые она приберегала для случаев, когда чувствовала себя оскорбленной, и больше никогда не заговорит с ним. Впрочем, винить ее он бы не стал. Отречься от клятвы означает нанести смертельное оскорбление. Ведь тогда получилось бы, что он на самом деле с самого начала ничего серьезного в свою клятву не вкладывал.

А он вкладывал, вкладывал всю душу. И до сих пор вкладывает.

Да, но что, если она решит освободить его по собственной воле, без уговоров или даже просьбы с его стороны? Что тогда?

Он поднял голову и невидяще уставился в ночь. Сердце ухало в груди, а мозг, словно превратившийся в тлеющий уголек, неожиданно разгорелся вновь, и этот огонь полыхал прямо в черепе. Да, что тогда?

Он почти что поцеловал ее на первом же уроке танцев. Его губы оказались так близко к ее губам, что он вдохнул ее сладкое дыхание, ощутил на своих губах его тепло, как благословение, и мгновенно совершенно отчетливо понял, как именно она прижмется к нему всем телом. Он желал ее с такой яростной, мучительной жаждой, что отказ оглушил и ослепил его на столь долгое время, что он и знать не хотел, сколько это продолжалось. Как долго он сумеет терпеть ее близость, ее прикосновения, не подчиняясь власти безумного желания?

Если он получит ее согласие — допустимо ли позволить себе приблизиться к ней, как к любой другой женщине? Допустимо ли вкусить ее, прижать к своему изнемогающему телу, провести по ее нежным изгибам своими мозолистыми руками? Посмеет ли он?

Она была единственным человеком, и вообще единственным, чего он боялся. Конечно, она не представляла собой никакой реальной угрозы, но она одна обладала властью уничтожить его. Она могла совершить это, лишив его нежной части души, в которую он не пускал никого и никогда.