Сердце отозвалось болью, но она тут же сказала себе, что с французом все равно будущее невозможно, что Париж будет ей теперь противен и ужасен, что уехать – лучший выход. Она безумно, безотчетно боялась отца Бенедикта, которого прозвала про себя «черным человеком»… Оставалось одно – молиться.

– Но от себя я уже не денусь никуда, – грустно сказала Августа Сергею.

Она долго молчала, и он, наконец, решился:

– Дело, призвавшее меня в Париж, неотложно… но потом… Дайте знать о себе, дайте весточку! Где бы вы ни были, я примчусь к вам немедля! Я буду служить вам верой и правдой.

– Служите верой и правдой государыне, – сухо ответила Августа, по-прежнему глядя в окно.

– Но… Августа Матвеевна! Я не могу без вас!

– Полно вам.

– Вы любите маркиза, – прошептал Сергей, опуская глаза.

– Мне нельзя никого любить. Зыбкость моего положения не позволяет мне связывать себя с кем-либо, если я не желаю навлечь несчастье на человека. Вы знаете, Сергей Александрович, что я, оказывается, очень опасная особа?

– Что вы такое говорите?! Августа Матвеевна!

– Говорю всего лишь о том, – тихо отвечала княжна, – что я – законная дочь покойной русской царицы. Вот и все. Я долго молилась и плакала. Набравшись, наконец, мужества, позавчера на вечере я отозвала в сторону маркиза и шепнула ему, что благодарна за любовь, но я православная и не могу связать жизнь с католиком. Это было правдой, но… не всей правдой. Мне кажется, ради меня он бы принял православие. Только, думаю, он понял, благодаря душевной чуткости своей, что отказ продиктован чем-то иным…

– Но я не могу без вас… – почти простонал Сергей. – Я буду вашим слугой… Неужели я так вам противен?

– Вы, верно, не расслышали того, что я говорю? Дорогой Сережа! Дело не в том, кто мне противен, а кто любезен. Не противны вы, нет… Я помню наши встречи под вишнями. Тогда мы были детьми… Сергей Александрович, я думала, что уже никогда больше не встречусь с вами.

– А вы… хотели?

– Да. Но это не имеет значения.

– Как не имеет значения?! – вскрикнул Сергей. – Да может быть, все проще гораздо, нежели вам кажется?

– Если было бы проще, я звалась бы сейчас не княжной Таракановой, но графиней Разумовской, Августой Алексеевной. Жила бы где-нибудь на Украине, ездила с визитами к дядюшке, гетману Кирилле Григорьевичу… Нет, нам надо сейчас расстаться. Вы отдыхайте, я еду дальше.

– Я не отпущу вас.

– С ума вы сошли, голубчик?

– Да, конечно же, кто я против вас, – тяжело вздохнул Сергей. – Смешно… Гвардейский подпоручик…

– Да замолчите же, наконец!

– Простите…

Сергей вдруг понял очень ясно, что ничего не сделаешь, что есть слово «судьба», что он обрел ее, свою любовь, чтобы тут же потерять, и ничем, ничем ее не удержишь… Он вдруг почувствовал, как рыдания подступают к горлу. Но Сергей пересилил себя.

– Простите, – повторил он.

* * *

…Парижа Сергей просто-напросто не видел – ему было все равно теперь, Париж это или какое-либо Коровино. Встретился с послом, передал пакет, получил почту для русского кабинета…

В России его уже ждал чин поручика и возможности для продолжения карьеры. А ему было все равно. «Почему все так, почему?» – по тысяче раз на дню повторял себе Сергей. А когда упорно пытаешься найти ответ на этот вопрос, то окончательно увязаешь в нем, как в болоте. Метрессу он так себе и не завел. К выпивке охладел. Алехан внимательно приглядывался к другу, но ни о чем не выспрашивал. Лишь однажды лихо хлопнул по плечу.

– Загрустил, гляжу, не на шутку, брат? Мой совет: что бы там у тебя ни было – перетерпи. Без глупостей. Время-то летит… Время все лечит.

И время летело…

Началось все с Польши. Речь Посполитая – беспокойная соседка. Лукавая соседка. Состыкованная с Россией границами, она могла спокойно пропускать к могучей сопернице неприятельские войска и соединяться с ними по своему желанию. А православное население Польши, угнетаемое католиками, явно тянулось к «старшему брату» – народу русскому. Ныне враждебную России польскую партию поддерживал первый враг русской политики – Франция. Поэтому Екатерина, желавшая «приручить» опасную Польшу, приложила все усилия, чтобы на освободившийся трон Пястов воссел ее ставленик – давний друг Станислав Понятовский. Когда-то Стась, будучи послом в России, был любим великой княгиней Екатериной и до сих пор сохранял к ней самые романтические чувства. Но нынешнюю русскую императрицу мало трогала стойкая любовь поляка, ей важно было одно: Стась – ее сторонник. У него – своя партия. Прусский король Фридрих поддержал императрицу России. В результате Станислав Август Понятовский был избран королем польским, а Екатерина получила столь необходимое влияние на Речь Посполитую. Православные подданные Польши, осмелев, при поддержке русских войск добились на сейме равных прав с католиками. А враждебная польская партия кинулась за помощью к версальскому кабинету и Франция не пожалела средств на нужды новообразованной «в пику» Екатерине Барской конфедерации. Возрадовалась, видя надвигающуюся на Россию тучу, Австрия. Насторожилась «добрая соседка» Швеция. Внешние отношения нескольких государств завязывались в узел, который мирно развязать было невозможно. Напряженность эта уже пролилась малой кровью: Станислав Август призвал русские войска против мятежных барских конфедератов, собравшихся свергать его, а между делом чинивших жестокую расправу над православными украинцами. Польско-русские войска взяли Бар, вожди разбитых конфедератов бежали под крылышко Турции и принялись умолять Мустафу «взять Польшу под защиту», в безумной ослеплении не сознавая, что губят этим собственную страну. Австрия также оказывала давление на Порту.

Итак, Турция, которой тоже не нравилось усиление русского влияния в польских делах, по желанию друзей-европейцев должна была развязать войну, настоящую войну… Европейские резиденты при Мустафе III действовали весьма умело…

В сентябре 1768 года Турецкая Порта объявила войну Российской империи. Екатерина – напряженная, собранная, строгая – при этом известии набожно перекрестилась.

– Господь видит, – сказала она на совете, – мы не хотели этой войны! Но безумцы, разбудившие спящий вулкан, ошиблись. Не на позор сие будет России – на славу, а злопыхатели посрамленными окажутся. Я же уповаю на силу Божию и на верных сынов российских, живота для Отечества не жалеющих…

К уверенным словам государыни прислушивались с жадностью, потому что страшно было смотреть в будущее… Кто знает, кроме Всевышнего Владыки, что теперь ожидает землю Русскую?

* * *

…Тосковать было нельзя! Гриша Потемкин строго-настрого запретил себе это. Ну и что с того, что может не вернуться? Разве только он один? «Нет выше той любви, кто положит душу свою за други своя», – повторял, сочиняя прошение императрице о соизволении отправиться на театр военных действий. Да и что он оставляет здесь? ЕЕ? Она и так никогда не будет его. Память о перенесенных душевных муках? Нет, он не желал «славной воинской смертью прекратить страдания». Просто в то время, когда Родина нуждается в бойцах, стыдно прохлаждаться во дворце… Камергер! Военный чин, правда, невелик – всего лишь поручик.