Вопрос денег становился все острее, а слушать морали, которые при каждом удобном случае читал королеве Мерси, — все скучнее. Но недоволен был не только Мерси, недоволен был французский народ, подданные, в глазах которых их королева уже ничем не отличалась от «распутной девки» Дюбарри. Но Дюбарри цеплялась за короля, а Мария Антуанетта словно не замечала Людовика. На одном из балов его величество даже не смог найти себе свободного стула и ему пришлось довольствоваться половинкой, которую, подвинувшись, ему уступила какая-то дама. «То-то еще будет, — ворчал Морепа. — Наш народ привык, когда король торжественно вступает в зал в сопровождении гвардии в сверкающих мундирах…» И в этом он был прав. «Бедняжка», — презрительно бросали парижане в сторону Людовика XVI, «змея австриячка» — в сторону Марии Антуанетты.

К страсти к новомодным туалетам добавилась страсть к бриллиантам. В начале 1776 года королева втайне от короля купила подвески за 460 тысяч ливров (ювелир просил 600 тысяч, но ей удалось несколько снизить цену, попросив убрать по небольшому бриллианту из каждой подвески); не сумев вовремя заплатить всю сумму, она прибегла к великодушию короля, и тот безропотно оплатил счет. Затем, продав несколько собственных драгоценностей, она приобрела еще пару бриллиантовых браслетов стоимостью в 250 тысяч ливров. Разумеется, об этом стало известно Мерси, а от него — Марии Терезии, упрекнувшей дочь за транжирство. «Я ничего не сказала о браслетах, ибо не намеревалась злоупотреблять добротой моей матушки, отягощая ее такими пустяками», — написала королева в ответ на укоры матери. Любовь и ностальгия, страх и досада — Мария Терезия вызывала у дочери противоположные чувства. Она скучала по матери, по ее письмам, но, получая их, снова чувствовала себя маленькой девочкой, которая боится неодобрения строгой матушки, и досадовала, что шагу не может ступить без недреманного ока императрицы.

* * *

Постоянных расходов требовало любимое детище Марии Антуанетты — Малый Трианон. Маленький двухэтажный дворец с перистилями из четырех колонн со стороны сада и внутреннего двора, скорее не дворец, а павильон, расположенный в конце парка Большого Трианона. Рядом — настоящий ботанический сад, где выращивали экзотические растения, привезенные из заморских плаваний, и даже кофейные деревца, дававшие урожай. По воспоминаниям современников, Людовик XV во время ужинов в малых апартаментах лично варил кофе из зерен, созревших в его оранжерее. Увлекшись обустройством своего личного владения, королева быстро позабыла и о Шуазеле, и о шуазелистах с их претензиями. Праздная, без любви, без детей, назойливо преследуемая мыслью о своем невыполненном предназначении, она, наконец, нашла себе занятие по душе, занятие, требовавшее времени и не дававшее скучать. В Трианоне она забывала обо всех неприятностях. Уходила она туда, как подчеркивает Кампан, в сопровождении одного лишь лакея, и — в отличие от Версаля — не заводила в Трианоне многочисленной прислуги: ей вполне хватало привратника и его жены, которая при необходимости исполняла обязанности горничной. Обжившись на новом месте, Мария Антуанетта принялась обустраивать его согласно последним модным веяниям. Регулярный французский сад Ленотра морально устарел, душные оранжереи с экзотическими растениями королеву не устраивали; в моду входили романтические английские сады с тщательно состаренными «руинами», живописные «китайские садики» с пагодами и павлинами. Переобустраивая парк вокруг дворца, королева создавала территорию, свободную от протокола и этикета, территорию частной жизни.

Повелев убрать оранжереи, она невольно погубила множество экзотических растений, не выдержавших переезда в Королевский ботанический сад. Садовник Антуан Ришар, в чьем ведении находился сад Трианона, заболел от горя и возненавидел королеву. Место «управляющего садами королевы» занял маркиз де Караман, устроивший в своем имении в Руасси английский сад, отвечавший вкусам ее величества. Вспоминая парк в Шёнбрунне, отца, любившего разбивать сады, Мария Антуанетта лично приняла участие в оформлении парка, явив утонченный вкус и невыполнимое желание сделать все и сразу.

Никаких отсроченных удовольствий. Фантазии королевского архитектора Мика и певца руин художника Юбера Робера пришлись королеве по душе, она приветствовала и деревянный мостик с узкими выгнутыми пролетами, и изящный, похожий на шкатулку, павильон Бельведер, отразившийся в зеркале вод, и Храм любви, где в окружении коринфской колоннады под легким куполом установили статую «Амура, делающего себе лук из палицы Геркулеса» работы Бушардона… Потом появятся Театр, Хижина… Прекрасная мечта осуществилась. Словно фея, в легком, специально сшитом для Трианона платье она порхала по саду, куда скучным людям хода не было. Оставив в Большом дворце корону, суровые требования этикета, навязчивых придворных, официальные приемы, публичные обеды и ужины, в своих маленьких владениях королева принимала только близких друзей.

Время от времени работы в Трианоне приходилось останавливать из-за нехватки денег; особенно часто денег не хватало, когда казной заведовал Тюрго, прилагавший все усилия для ограничения сумм, требуемых на переустройство Трианона. Впоследствии говорили, что к несусветным тратам королеву якобы подталкивал Мерси, желая, таким образом, проверить, насколько велика ее власть над королем, и убедить всех, что король слаб и не в состоянии противостоять капризам супруги. «Равнодушный к тому, какие развлечения придумывает себе королева, Людовик XVI никогда не разговаривал с ней серьезно, а только отшучивался», — писал барон фон Гольц. Согласно подсчетам Мерси, в начале 1777 года личные долги Марии Антуанетты составляли 487 тысяч 272 ливра, а всего с 1774 по 1789 год королева истратила пять миллионов ливров; за этот же период долги обоих братьев короля составили 28 миллионов, которые Людовик оплатил точно так же, как и расходы Марии Антуанетты. По сравнению с королевской семьей сумма получилась довольно скромная. В Версале тратили, а в Париже пели:

«Вы покидаете короля на всю ночь, бросаете его в Версале, а сами, смешавшись с толпой, веселитесь вместе с парижским сбродом! Когда у вас наконец откроются глаза, вы сами придете в ужас… подумайте только, какое представление сложится у публики о ваших вкусах, о вашем рассудке…» — гневался на сестру Иосиф. Анонимный наблюдатель сообщал в Вену, что королева «часто не оказывает знаков внимания тем, кто вправе их от нее ожидать, а именно знатным вельможам и министрам, послам и министрам иностранных дворов, а также иностранным гостям, с которыми она не считает нужным даже перемолвиться словом». Она небрежно «обращается с королем, называет его бедняжкой (это слово время от времени слетало у нее с уст), считает, что может распоряжаться им по своему усмотрению и использовать его для своих личных целей. Король не располагает к себе, его манера вести себя далека от совершенства, он говорит плохо и мало, признает превосходство королевы и позволяет ей ясно это показывать. Она совершенно очевидно не любит его, да это было бы трудно, однако ей приятно сознавать, что он относится к ней снисходительно и даже почтительно, поэтому, несмотря на различие темпераментов, характеров и вкусов, они вполне ладят, чего и следовало желать. Но у нее все отчетливее прослеживается стремление к абсолютной независимости. Иных мыслей у нее, похоже, нет; помимо этого желания, она более ни о чем не думает, а то, как она использует свою независимость, подтверждает наши выводы, что она стремится только развлекаться или заниматься разными пустяками…». Наблюдатель, чей подробный отчет был переписан секретарем австрийского кабинета Пихлером, сообщал также, что когда королева «хочет угодить кому-либо, она действует необычайно ловко, но в целом похоже, что ее либо боятся, либо уважают, но не любят, хотя во всем, что касается чувств, во Франции нельзя ни в чем быть уверенным, ибо умы здесь готовы в любую минуту броситься из одной крайности в другую. В сущности, вполне естественно, что, прибыв во Францию в очень юном возрасте, она приобрела тон и вкусы здешней нации, а потому ищет и находит удовольствие в посещении общества, которое в этой стране называют хорошей компанией. Кажется, она еще не знает, что такое настоящая дружба, а ее предпочтения, до сей поры недолговременные, являются скорее привязанностями, как их именуют во Франции…».